Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл
Обычно по пятницам после девяти вечера непрерывный поток людей устремлялся к вокзалу на Флиндерс-стрит, — сегодня этот поток был смят. Люди, направлявшиеся домой, сталкивались с людьми, которые большими группами двигались в обратном направлении; затесавшиеся в толпу зеваки толкались, стремясь создать беспорядок и неразбериху. Люди, выходившие из вокзала, спешили по направлению к Берк-стрит, посматривая по сторонам, нет ли чего интересного.
Я остановился рядом с «Капитаном». Это был пожилой человек с подстриженной бородкой, обычно стоявший навытяжку, словно по команде «смирно». На нем был синий костюм из дешевой саржи, пиджак с небольшими лацканами украшал длинный ряд медных пуговиц. Этот старомодный костюм он тщательно хранил с давних пор. «Капитан» имел обыкновение каждый вечер прохаживаться по тротуару на углу Берк-стрит и Рассел-стрит и выкрикивать слова морской команды, чувствуя себя, по-видимому, на мостике. Со мной он всегда говорил о море и о кораблях, и я многое от него узнал.
Сегодня вечером он прошелся со мной по Берк-стрит, но когда я повернул в направлении Суонстон-стрит, откуда доносились шум драки и крики, он остановился.
— Надвигается буря! — произнес он напыщенным тоном, театрально взмахнув рукой. — Да, парень, ветер крепчает, надо держать курс на гавань.
Он поднял голову и крикнул прохожим.
— Бросайте якорь, — и, обращаясь ко мне, произнес тихо: — Спокойной ночи, паренек.
— Спокойной ночи, капитан.
Он ушел, а я прислонился к витрине, чтобы меня не сбили с ног бегущие мимо люди; один из них подхватил на ходу встречную девушку и закружил ее с такой силой, что она не сразу обрела равновесие, став на ноги. «О боже», воскликнула она, поравнявшись со мной. На лице ее застыли испуг и изумление.
— Скорей бегите домой, — посоветовал я ей.
— Я и пытаюсь это сделать, — сказала она и сердито добавила: — Вот ведь скоты!
На мостовой парни и девушки принялись петь и танцевать. Девушки перелетали от одного парня к другому. Парни бесстыдно хватали их и кружили, так что юбки взлетали чуть ли не до пояса. Некоторые пронзительно, истерически визжали.
На улице была сильная давка, и я боялся, что меня собьют с ног. Отойдя в сторону, я прислонился к телефонной будке и стал наблюдать за происходящим. В будке стояла женщина средних лет с острым носом и завитыми волосами и тараторила в трубку.
— Тут очень душно, — говорила она, — в будке прямо дышать нечем… Да, да… А что, Роберт уже приехал? Да, да… Это уж всегда так — уедет на несколько дней, а кажется, что прошла целая вечность. — Она подергала за крючок и продолжала: — Так шумно на улице… Вот теперь лучше слышно. Так я говорю: кажется, что прошла целая вечность… Да, да, тут шумят какие-то пьяницы. Невежи… Это просто ужасно… Куда мы только идем… В саду у нас прекрасно. А ведь там была свалка, помните… Мы и сейчас находим старые жестянки. Но Том говорит, что мы не даром потрудились, окупится вдвойне… Да, я так думаю… А как мальчуган?.. Замечательно… А как родители ваши, здоровы?.. Чудесно… Как приятно, что они так хорошо сохранились… И в такие преклонные годы… Как Эдит? Великолепно… Учитель в ней души не чает… Сейчас у нее экзамены. Она сдала уже два — один на отлично… Но вообще с ней нелегко. Она в таком возрасте, когда родителям ничего не говорят… Да, я знаю… Что?!! Не может быть!.. Ну я выбью это у ней из головы… будьте уверены.
Поблизости от телефонной будки завязалась драка.
Послышалась брань мужчин. Визгливый женский голос тоже выкрикивал ругательства.
Я вернулся в пансион и задержался в гостиной поговорить с мистером Гулливером.
— В городе ожидаются беспорядки, — сказал он. — Посидите несколько вечеров дома, нам не хотелось бы, чтобы с вами что-нибудь случилось. Ведь вас так легко сбить с ног в давке.
И все же на следующий вечер я снова отправился в город; мне хотелось своими глазами увидеть все, что творилось там. Хотя многие трамвайные маршруты и железнодорожные линии не работали, улицы были полны народа. Только это была не обычная толпа, в которой преобладала театральная публика и запоздавшие покупатели. Теперь большинство составляли праздные зеваки, явившиеся из городских предместий поглазеть на город, оказавшийся во власти анархии. Особенно влекло их туда, откуда доносились шум и крики, возвещая о драке. Они говорили, перебивая друг друга, спеша поделиться слухами. «Кажется, сейчас будут громить магазин Майера».
Многие, с кем я встречался в этот вечер, выражали разочарование по поводу того, что ничего страшного не происходит.
В толпе, грубо расталкивая встречных, шныряли решительного вида люди это были представители мельбурнского «дна», считавшие себя в эту ночь хозяевами города.
Власти, предвидя всякого рода беспорядки, начали поспешно вербовать желающих в специальные отряды констеблей. Среди добровольцев было немало фермеров и молодых коммерсантов, не имевших представления о причинах забастовки.
Я разговаривал с портовым рабочим, когда на Суонстон-стрит вступил отряд таких добровольцев; они сжимали дубинки и бросали настороженные взгляды на враждебно настроенную толпу. Раздались брань и улюлюканье; добровольцы, видя враждебность толпы, смущенно переглядывались, иные из них вздрагивали и ежились, когда им в лицо бросали презрительное слово: скэб[12].
— У нас в порту во время последней забастовки тоже нашлись скэбы, сказал мой собеседник. — Не хочу оправдывать скэбов вообще, но среди них попадаются и порядочные. Вот эти ребята, например, — они просто не понимают, что делают, в этом их беда. Один малый у нас на верфи был штрейкбрехером, а когда все кончилось, говорит мне: «Хорошо тебе, ты можешь смотреть людям в глаза, — ты бастовал. А мне что остается — только умереть. Я бы отдал правую руку, лишь бы не быть скэбом». Это его доподлинные слова. Жаль было его, непутевого.
Я расстался со своим спутником и пошел на угол Флиндерс-стрит. Там у здания вокзала, возле трамвайной остановки, толпа очистила часть улицы, и на пустом пространстве образовалось нечто вроде арены.
В центре этой арены стояли два матроса, что-то кричавшие окружавшей их толпе. Оба были пьяны и вызывали на поединок любого, кому «охота подраться». Им казалось, что, поскольку они носят форму, к ним теперь перешла вся ответственность за поддержание порядка и что отныне они обязаны
