Илья Серман - Свободные размышления. Воспоминания, статьи

1997 г.

Россия и Запад

Всегда интересно следить за тем, как и когда какая-либо устойчивая идея возникает в национальном сознании, как она живет и развивается, особенно если эта идея дожила до наших дней и сейчас переживает свою третью молодость. Я имею в виду идею сопоставительной оценки России и Запада, получившую при Петре I совершенно иной смысл, чем тот, который она имела в Московском государстве. Возведенная славянофилами в 1840-е годы на уровень вдохновляющей религиозно-философской концепции, эта идея и в наши дни, во второй половине XX века, снова стала одной из модных проблем в сознании русской интеллигенции. Столь долгая жизнь этого комплекса идей доказывает верность суждения, высказанного одним русским публицистом более ста лет назад. Н.В. Шелгунов написал тогда в русском радикальном журнале, что в России не возникает «новых вопросов, новых проблем общественной жизни, вопросы всегда одни и те же, всегда “старые”». Несомненно, что он имел в виду и проблему «Россия и Запад», возникновение которой можно отнести еще к эпохе христианизации Руси и присутствие которой в разные эпохи русской жизни давно уже освещается исторической наукой594. Сошлюсь хотя бы на идею «Третьего Рима», в которой с особенной силой и убежденностью выразилось сознание идеологического превосходства Руси над всем прочим миром595.

Борьба идеологов Московского государства против «немцев» и «латинян» доказывает, что национальное самосознание, как правило, создается и строится на обязательной сопоставительной оценке. Для того чтобы быть убежденным, что «у нас не как в Польше», нужно, чтобы была эта Польша, или, как ее чаще называли, «Литва», и чтобы она могла выступать в роли идеологического антипода.

Сама же по себе проблема отношений к Западу существовала в русской жизни всегда, хотя форма этих отношений менялась на всех уровнях национальной жизни и национальной культуры: и в сфере деловых, торговых и дипломатических связей, и в сфере идеологии, где она рассматривалась преимущественно в плане религиозном596. В Московском государстве такое положение установилось прочно в XVI веке и с некоторыми изменениями сохранялось и в XVIII столетии, когда отношения России с Западом все еще находились в том примерно положении, в каком вновь были установлены при Сталине, то есть в 1930-е годы.

В XVII веке всякого рода технология, особенно вооружения и вообще «ратного дела», охотно, хотя и не очень последовательно изучалась и перенималась. Но в области идеологической Запад по-прежнему оставался источником порчи и заразы.

В середине XVII века князь Иван Голицын писал в Москву: «А союз польский против крымцев нам не нужен: мнится мне, что никакими мерами нашим русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести… Одно лето побывают с ними вместе на службе и у нас на другое лето не останется и половины русских людей»597.

Петр I в своей деятельности и в официальной правительственной публицистике не отказался от обязательного сопоставления России и русских с Западом, но перенес это сопоставление в сферу практики. Запад для него эталон, в том смысле, что Россия должна у него учиться. Так понимали отношение к Западу те, кто разделял идеи Петра и сочувствовал его реформам. Сочинения Посошкова показывают, насколько органичны были петровские реформы, до какой степени они были исторически необходимы. Посошков – частное лицо, приватный идеолог, а не официальный публицист, вполне в духе Петра писал, что «в немецких землях людей вельми берегут, а наипаче купецких, и того ради у них купецкие люди и богаты зело. А наши суды нимало людей не берегут и тем небрежением все царство в скудость приводят»598. Но при этом Посошков убежден, что сравняться с «немцами» или даже их превзойти русские вполне способны: «А за благодатью божиею у великого государя есть всяких людей разумных. Много немцы нас ушлее науками, а наши остротою, по благости божией не хуже их, а они ругают нас напрасно»599.

Всякое обдуманное сопоставление России и Запада в середине XVIII века обязательно включало в себя сознательное отношение в Петру I и его реформам, к тому повороту в развитии России, который при нем произошел. В официальных документах и официозной литературе петровского времени (в частности, в проповедях Феофана Прокоповича) уже к концу 1710-х годов получает совершенно ясное выражение оппозиция двух Россий – старой (допетровской) и новой (реформированной Петром). В середине столетия эта оппозиция выражена еще более категорично. Ломоносов и Сумароков в этом вопросе высказывались единодушно. Ломоносов писал в 1747 году о Петре, что он «Россию, варварством попранну, с собой возвысил до небес»600, то есть вывел на путь умственного и материального прогресса; Сумароков в «Слове похвальном Петру Великому» (1759) утверждал: «До времен Петра Великого Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни полезнейшими знаниями, ни глубоким учением; разум наш утопал во мраке невежества, искры остроумия угасали и воспламениться не имели силы. Вредительная тьма разума приятнее была, и полезный свет тягостен казался… Возмужал великий Петр, взошло солнце, и мрак невежества рассыпался»601.

Петровская эпоха содействовала не только созданию в России идеологии просвещенного абсолютизма. В первую четверть XVIII века впервые в истории русской общественной жизни была создана внерелигиозная политическая идеология, притом идеология официальная, государственная. Феофан Прокопович в «Правде воли монаршей» (1722) утверждал, что всякое правительство основано на общественном договоре: «имеет начало от первого в сем или оном народе согласия»602.

Секуляризация официальной идеологии в петровское время не только меняла содержание этой идеологии, не только переводила ее в сферу рационально постижимого, доступного обсуждению, оценке, а в перспективе – и переоценке, критике, но и открывала для русской общественной жизни новые, непривычные горизонты.

Осуществленный Петром отказ от религии как источника государственных идей и практических действий показал русской общественной мысли такие возможности, о которых сам царь-реформатор, конечно, не думал и не догадывался. Отказ этот влек за собой отказ от традиционного, давно сложившегося и казавшегося неизменным уклада жизни. Государственное устройство России, статическое и неподвижное, оказалось чем-то, в принципе способным меняться и двигаться, развиваться. Теоретически стало возможно выбирать форму правления, сопоставляя испытанные и проверенные историей Запада образцы с историческим опытом России.