Зиновий Каневский - Жить для возвращения

Несколько месяцев Нансен с Иогансеном двигались по льдам Центральной Арктики и в конце концов добрались до одного из островков архипелага ЗФИ. Они зазимовали там, соорудив хижину из камней и звериных шкур. Питались мясом белых медведей, согревались теплом лампы, наполненной звериным жиром, будто заправские аборигены Севера. Они не просто «зимовали в берлоге», а работали: проводили метеонаблюдения, изучали природу снега и льда, горные породы, повадки северных животных. Летом следующего года норвежцы случайно встретили участников британской полярной экспедиции, на судне которой вернулись в Норвегию, куда несколько дней спустя прибыл из своего трехлетнего дрейфа «Фрам». Нансен стал дважды триумфатором, дважды героем, кумиром не только Норвегии, но и всего мира. И моим пожизненным кумиром.

«Кто желает знать человеческий дух в его благороднейшей борьбе с суеверием и мраком, пусть листает летопись арктических путешествий, историю мужей, которые во времена, когда зимовка среди полярной ночи грозила верной смертью, все-таки бодро шли с развевающимися знаменами к неизвестному». Это, конечно, Нансен.

Еще давно кто-то из друзей выискал для меня подходящую мысль совершенно мне тогда неизвестного Владимира Набокова: «Только обыватели, сидя в полумраке своего жилища, любят думать, что путешествия уже не раскрывают никаких тайн. На самом деле горный ветер так же будоражит кровь, как и всегда. И погибнуть, идя на достойный риск, всегда было законом человеческой чести» (из эссе «Пушкин, или правда и правдолюбие», «Нувель ревю франсез», 1937 г., к 100-летию гибели поэта).

Дальше — больше. Пошли фразы-афоризмы о риске и праве на оный. Ален Бомбар: «Никто не может и не должен рисковать жизнью иначе, как для общественной пользы». Что верно, то верно, добавлял я, имея в виду, с одной стороны, полярников всех мастей, с другой — своих «любимцев»-альпинистов. Совсем уж расставлял все точки над «и» безвременно погибший летчик-испытатель Юрий Гарнаев: «Риск только тогда имеет право на существование, если он необходим обществу, для которого мы работаем и живем. Всякий другой риск бессмыслен и аморален (вот даже как! — З.К.). Человек должен знать, на что он идет, уметь в самой опасной ситуации поступать, сообразуясь с разумом, со знаниями, опытом. Тогда он сможет не только одерживать победы над опасностью, но одерживать — во имя высокой цели».

И я тотчас вновь и вновь вспоминал свою одноразовую антиальпинистскую выходку в «Знание — сила», то, как я противопоставлял эгоистов-горовосходителей, буквально лезущих на смертоносную стихию во имя «преодоления себя», скромным экспедиционным гляциологам. Они, настаивал я, «идут на грозу» не в ореоле законченных героев-сверхчеловеков, а исключительно для того, чтобы крупицы знаний, добытые ими, порой ценою жизни, принесли пользу нам, покуда еще живым. И называл имя Олега Яблонского, погибшего в ледниковой трещине в нашей новоземельской экспедиции, и Бориса Кутнего из Института географии, упавшего в ледяную щель на склоне Казбека…

По стечению обстоятельств, в последние год-два я бываю в одном интернате. Это заведение в Черемушкинском районе Москвы пестует детей-инвалидов, в основном — жертв пьяных, неблагополучных в медико-психическом смысле родителей. Дети с недоразвитыми конечностями, уродливыми туловищами, болтающимися головками, раскоординированными движениями, пораженной либо почти отсутствующей речью и т. п. И вместе с тем — дети в общем-то нормальные по умственному развитию (есть особые группы умственно отсталых), пытливые, даже талантливые, как один мальчик, слагающий стихи (их записывает мать, ибо сам он писать не может — руки ходят во все стороны безостановочно), сочиняющий музыку (прекрасный слух!!!) и… Господи, что уж тут перечислять, умиляться, восторгаться, содрогаться — это тоже надо видеть. Когда наши собственные, благополучные, трижды не сглазить бы, дети позволяют себе ходить на головах и танцевать на костях родителей, надо бы просто организовать экскурсию в такой вот интернат, минут на десять-пятнадцать, больше не потребуется. И если эти наши детки — люди в основе нормальные, они уже не смогут оставаться такими, какими были до того. Таково мое убеждение, ни на чем, в сущности, не основанное.

К больным ребятам приходят разные «бывалые» взрослые люди: вдова Николая Алексеевича Островского Раиса Порфирьевна, бывший военный летчик Юрий Валентинович Козловский, потерявший обе ноги при аварии самолета в Забайкалье, сотрудник Ленинской библиотеки Завьялов, такой же, как эти дети, инвалид с трясущимися конечностями, головой, с предельно затрудненной речью, но сумевший, однако, получить полноценное образование и достойную работу (в отличие, увы, от подавляющего большинства этих взрослеющих инвалидов, которых не принимают ни в «нормальные» школы, ни в вузы или техникумы; их удел — клеить картонные коробки, конверты — словом, служить в инвалидных артелях…).

Да, один бы раз пропустить «нормальных» людей через такой питомник, один разок дать послушать этим нормальным, что говорят больные дети во время торжественных встреч с «героями», которых они «проходят» на «уроках мужества», о чем спрашивают их! «Мы, дети, обделённые судьбой, — звонким и бодрым голосом начинает какой-нибудь малыш в пионерском галстуке, только что повязанном ему на шею вдовой Островского, — мы счастливы видеть здесь сегодня таких же обделенных судьбой людей, служащих для нас ярким примером того…» «Мы, лишённые нормального детства дети…» «У нас, у которых впереди очень трудная жизнь, но мы должны ее прожить примерно так же, как Владимир Иванович Завьялов, который был в точности таким, как мы с вами, а стал научным работником, автором книг…» А потом, окружив летчика Козловского, они норовят заглянуть ему в глаза, одновременно спрашивая: «Скажите, пожалуйста, Юрий Валентинович, вы женились после катастрофы или до?» И счастьем сияют их лица, когда они слышат в ответ: «После», — значит, и у них, обделенных судьбой, еще не все потеряно, значит, и они, инвалиды разных групп, могут рассчитывать на это «после», на женитьбу, замужество, семью…

На таких вечерах можно услышать совершенно душераздирающие истории, которые ровными голосами, без видимых эмоций — привыкли! — рассказывают воспитатели и учителя интерната. Например, такую. Девочка, их выпускница (в интернате учат девять лет по программе восьмилетки), никак не могла устроиться на работу по собственному выбору, ей всюду отказывали, где ласково, где резко. Она вслух произнесла фразу о бессмысленности дальнейшей жизни на этой земле. Фразу услышала женщина-библиотекарь, разузнала, где живет девочка (у всех детей этого интерната есть родители или хотя бы один из них, на выходные детей забирают в семью), и в тот же вечер положила в почтовый ящик только что вышедшую книгу Завьялова. На другой день девочка возродилась: она прочла О СЕБЕ, о таких, как она, обездоленных, но способных, ценой великих усилий, вернуть себе украденную долю. А дальше — как в рождественской сказке: девочку обласкали в библиотеке, взяли на работу, помогли продолжить учебу… Когда Владимир Иванович Завьялов услышал эту историю, он, по-моему, заплакал, и все вокруг — тоже. И все, наверное, подумали об одном и том же: ради одного ТАКОГО — стоило жить, страдать и написать хотя бы одну книгу!