Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих

Эти чистые пряничные города, новогодние елки магазинов, заколдованные замки, хрустальные ручьи, раскидистые деревья, а вместо листьев денежки. И эта легкость в обращении с вещами — слушайте! — это невыносимо: захлопнул небрежно дверцу автомобиля и, не запирая, даже щеток не сняв, бегом, на целую ночь, по бабам. А бабы! И эти дебиловато-доверчивые люди, живущие в раю. Зачарованно внимающие лощеным умницам и хитрецам, перед тем как отдать им свои богатства. Нетронутые пастбища, стада непуганых идиотов, которые не стрижет только безрукий. И сколько их ни стриги, все вырастает наутро, и еще пуще. Цветущий мир, снятый в Одессе, заграница, которая не лежит от нас ни на запад, ни на восток, которой нет вообще на Земле. Остров Крым. Где есть всё и все говорят по-русски. Великая Совковая Мечта. Мечта свирепая, прожигающая: туда-туда, из Москвы, из этой сучьей страны, с этой помойки, где, чтобы выжить, надо маму родную продать.

А вот был случай, ехал в поезде такой пожилой уже дядечка, заграничный дирижер, попал к нам на гастроли. Ехал в СВ с прехорошенькой девчонкой, трахнул ее, естественно, на сон грядущий, девчонка-то наша была, так радовалась везухе. Но приехали, взглянул дирижер на девочкину маму на перроне, и крыша у него поехала. Представляете, оказывается, эта мама — его бывшая жена. То есть, господа, он, извините, выходит, только что трахнул собственную дочку!

— Иностранец?

— Да какой он иностранец, он эмигрант.

— Так. И что дальше?

— Что-что. Не знаю что. Сидят они с мамой и ее нынешним мужем на кухне и считают на пальцах, от кого дочка: от эмигранта или от нынешнего папы, который, между прочим, маму тоже трахал, и как раз в подходящее время.

— Ай-я-яй!

— Угу. И наконец так получается у них, что дочка вроде бы не эмигрантская, а все-таки наша.

— Кино!

— А я вам и рассказываю кино. Но лишь тут все и начинается! Эта дочка получает от дирижера приглашение! И по приглашению за его деньги едет к нему туда. И знаете, тут начинается какой-то совершенно невероятный пейзаж, озеро, огромный дом. Все в дождях, в туманах, красиво невероятно. И она вступает в этот папин, то есть теперь уже женихов, дом, потому что она, представляете, уже его законная невеста. Огромные залы там, какие-то рояли невероятные всюду, мебель в чехлах, ну, вот как в музее-усадьбе в выходной или в санитарный день. И вот в этом роскошном доме, среди чехлов, начинается у нее с папой новая жизнь. То есть с женихом. Представляете? Простая советская девочка. Ничего особенного. И такое вот счастье. Называется «След дождя» Это раньше так фильмы называли. Обязательно посмотрите.

Но странно повел себя Рудинштейн. Он выбрался из своей сауны и выбросил вдруг на кинорынок фильм «Катафалк». Который, несмотря на вполне рыночное название, оказался совершенно не из той колоды. Какая-то муха в молоке. Лишь деловые соображения и клановая солидарность дали зрителям сил досидеть на хозяйском фильме до конца. Они подавленно выходили из зала, лишь один, приглушив до минимума зычность, сказал соседу: «Но, несмотря на этот фильм, я досмотрю остальное». Что же подсунул им бяка Рудинштейн? Он подсунул им своего любимого сценариста Валерия Тодоровского, которому в этот раз дал денег на режиссерский дебют. И Тодоровский немедля снял кино для трех актеров. Он снял возникшую из небытия Вию Артмане, найденного им в Прибалтике некоего А. Ильина и Ирину Розанову, звезду нового кино, которую частники вволю уже поснимали, причем — чудо! — далеко не всякий раз раздевая.

И было в «Катафалке» вроде бы все, что нужно для рынка, — и афера, и половой акт. Но как бы и не было ничего. Что это за афера, когда человек трахает слабоумную ради того, чтобы овладеть горою металла под названием то ли «ЗИС», то ли «ЗИЛ», что ржавеет уже сто лет в заброшенном сарае? И что это за половой акт, произведенный в той же старой колымаге, в «катафалке», с дурочкой, которая то хихикает, то завывает, не понимая, что делают с ней и зачем? Одна брезгливость. Но что же в фильме есть?

Есть огромная неопрятная старуха, живущая в распадающемся, как ее тело, доме, погруженном в темные заводи заглохшего сада, со сгнившими заборами, исчезающими тропинками, по которым бродит старухина дурочка-дочь (ее и играет бесподобная Розанова), такое домашнее животное, зверек, которому почему-то досталось женское тело. В этих дремучих зарослях, на неведомых дорожках все длится ее неисчезающее, остановившееся детство, игра, любовь, неведение, счастье. Есть бродяжка, найденный однажды лежащим под забором и взятый в дом для мужской работы — за еду. Есть, наконец, «катафалк», необъятная черная развалина, венец мечтаний некогда живших администраторов, разрушающийся памятник умершему хозяину-генералу. Памятник ушедшей с ним отсюда жизни, тому прошлому, в которое, как в воду, погружена ждущая смерти старуха, мечтающая теперь лишь о том, куда бы пристроить не нужное никому, но живое, слабоумное свое отродье. Жизнь исчезающая, забытые люди на забытом клочке земли.

Какой молодец этот Рудинштейн! Этот бизон концертной деятельности, акула кинобизнеса, воротила и магнат, резвящийся в голубой воде со своими розовыми девушками.

И я спросил его, когда выбрался он наконец из воды, и завернулся в простынку, и спрятал в нее коротенькие толстые ножки, и свернулся клубочком, и замурлыкал, я спросил: «Зачем же вы так, Марк Григорьевич? С гостями, коллегами? Ведь они могут вас не понять?»

И хмыкнул крутобокий колобок Рудинштейн из простынки: «Ну и хрен с ними! Зато это лучший фильм на кинорынке».

Правильно, Марк Григорьевич, пра-а-вильно. «Этот поезд в огне, и нам не на что больше жать». И я спросил:

— А нужно ли это народу?

— Что за вредная у вас привычка, — отвечал мне уютный Рудинштейн, — решать за народ? Народ хочет, народ не хочет! Я видел в Америке, как рекламируется новая картина: 24 часа по одной программе шла реклама. Я пошел в большой маркет, там было десять кинозалов: купил билет — иди в любой. И в каждом очень мощные боевики. Так народ валил на разрекламированную картину, хотя это был просто миленький фильм, больше ничего. Есть же правило: сделал картину — рекламируй ее.

— Марк Григорьевич, что вас так тянет к товарно-рекламно-денежным объяснениям всему? Неужели все так просто? Ведь если так, я этому несчастному народу сплавлю любое гнилье.

— И сплавляйте на здоровье, если можете. В конце концов, каждый народ все равно получает то, что хочет. Он хочет гнилья? Значит, у него такая культура сегодня. И кто-то, конечно, завалит его гнильем. Вот это действительно просто. А я продаю еще и искусство и буду его рекламировать. И этот народ его купит, вопреки всякой логике. И поднимет свою культуру. И вот когда он откажется есть гнилье, мои конкуренты разорятся. Это же деловой подход! И так будет. Но завтра. А сегодня, да, сегодня главное, чтоб всего стало много: гнилья, искусства, на любой выбор. А у нас всего мало. И поэтому нам с вами не о чем спорить.