Микаэл Налбандян - Карен Арамович Симонян
Михаил Бакунин писал Тургеневу:
«А что Налбандян, — ради бога, постарайся узнать о его участи. Слышно также, что и маркиза посадили… Впрочем, за маркиза я не боюсь, — он невинен, как дитя. Да и Налбандян невинен, да у него нет связей, он слаб грудью, а крепость для грудных болезней нехороша. Узнай, что только возможно узнать, и уведоми меня…»
Какая наивность: допуская, что его письмо может попасть в руки полиции, Бакунин пытался хотя бы косвенно помочь Налбандяну, говоря о его «невинности». И хотя следственной комиссии действительно представился случай ознакомиться с этим письмом Бакунина, это обстоятельство никак не повлияло на судьбу Налбандяна.
Через некоторое время еще одно письмо:
Михаил Бакунин — Ивану Тургеневу.
23 октября 1862 г.
«Другая моя забота — Налбандян: говорят, что он был в Петропавловской крепости, а теперь пропал, никто не знает, куда. Узнай, Тургенев…»
Друзья не только тревожились за Налбандяна. Они и сами себя казнили за собственную неосторожность.
Александр Герцен, который не так давно отговаривал Бакунина от намерений решать личные вопросы при помощи Налбандяна и постоянно предостерегал его от излишней самоуверенности и бесшабашности, решил высказать все то, что думал обо всем этом, прямо в лицо своему старому другу:
«Оторванный жизнию, брошенный с молодых лет в немецкий идеализм, из которого время сделало, по видимости, реалистическое воззрение, не зная России ни до тюрьмы, ни после Сибири, но полный широких и страстных влечений к благородной деятельности, ты прожил до 50 лет в мире призраков, студенческой романтики, великих стремлений и мелких недостатков… После десятилетнего заключения ты явился нам тем же — теоретиком со всею неопределенностью расплывчатых выражений, болтуном… с чесоткой революционной деятельности, которой недостает революция. Болтовней ты погубил не Одного Налбандяна…»
Так беспощадно осуждая Бакунина, Герцен в то же время не щадил и себя и ничем не мог оправдать свою роковую беспечность, которую проявил в то памятное воскресенье 6 июля, в присутствии посторонних передав Ветошникову опасные письма.
Он надолго запомнит этот день и попытается, пусть даже с опозданием, выявить проникшего в его дом шпиона.
…Попрощавшись с Ветошниковым, он спокойно, без малейшего сомнения отправился спать.
«И уж, конечно, не думал, как дорого обойдется эта минута и сколько ночей без сна принесет она мне. Все вместе было глупо и неосмотрительно до высочайшей степени… Можно было оставить Ветошникова до вторника, отправить в субботу. Зачем он не приходил утром? Да и вообще, зачем он приходил сам?.. Да и зачем мы писали?..»
— так потом с горечью и сожалением писал Герцен.
И откуда было ему знать, что шпионом был тот самый Василий Перетц, который в тот день присутствовал при передаче писем Ветошникову и про которого всего за две педели до этого писал он Серно-Соловьевичу:
«Знаете ли вы Перетца? Он, кажется, очень хороший и образованный человек».
Друзья не могли простить себе своей неосторожности, родные и близкие скорбели об аресте «засверкавшего на армянском небосводе» Налбандяна, а в Петербурге уже начался «Процесс 32-х», обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами.
Реакция перешла в наступление на широком фронте по заранее разработанному плану.
27 июля 1862 года комендант Петропавловской крепости генерал Сорокин отправил царю Александру Второму следующий рапорт:
«Доставленный во исполнение высочайшего Вашего Императорского Величества повеления нахичеванский житель Микаэл Налбандян сего числа в Санкт-Петербургской крепости принят и заключен в доме Алексеевского равелина в покой под № 8».
На следующий день, 28 июля, этот рапорт «соизволили прочесть Его Императорское Величество».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В РАВЕЛИНЕ. ГОД ПЕРВЫЙ
Подняться по позорным столбам до вершин славы.
Микаэл НалбандянМы живем в столь тяжелые времена, когда опасно и говорить и молчать.
Хуан Луис ВивесПервыми политическими заключенными Алексеевского равелина были декабристы. А с 14 декабря 1825 года через почти два десятка темных и сырых камер, ожидая своего приговора, прошло уже сто двадцать два человека.
27 июля 1862 года в трехгранном каменном строении, выкрашенном белой масляной краской, появился сто двадцать третий политический заключенный — Микаэл Налбандян.
…Одиночка встретила его унылыми желтыми стенами, которые под самым потолком почему-то завершались красной полосой, и мертвящей безжизненностью, которую еще более подчеркивали грубые нары, стол, одинокий стул и зеленая параша…
Каждый день ровно в восемь утра отдергивалась грязно-зеленая занавесочка с обратной стороны забранного сеткой глазка, а когда снаружи убеждались, что в камере все в порядке, со скрипом отходил засов и распахивалась тяжелая дверь, впуская фельдфебеля, ефрейтора и двух солдат… Один из солдат чистил парашу, другой мыл пол, а ефрейтор подавал заключенному воды умыться.
После приборки приносили чай в оловянной кружке, к полудню — обед в деревянных чашках, а вечером — опять чай и хлеб.
И так в унылом однообразии пройдут дни, недели, месяцы…
Месяцы? Вряд ли… Все это продлится недолго, был уверен Налбандян, пытавшийся в своей одиночке обдумать и проанализировать все то, что так неожиданно и резко
