Степан Разин - Андрей Николаевич Сахаров
И снова Разин сидел в своей горнице, а рядом лежали сабля и пистолет: не хотел Степан живым отдаваться в руки врагов своих, знал, что будут они жестоко пытать его и казнить страшной смертью. А дом тайно окружали домовитые казаки, подвигались со всех сторон, а потом разом кинулись в двери, ударили в окна, успел только Степан выстрелить раз, рубануть саблей по чьему-то телу, как навалились на него со всех сторон, стали хватать за руки. Но еще много силы было в Разине, двинул он плечами, посыпались казаки и тут же молча бросились снова на него, упали под ноги, сбили на пол. Крутился Степан между ними, кого кулаком доставал, кого ногой, но уже придавили его к полу, насели сверху и тут же резанули руки железным ужом, закрутили, связали…
Разина привезли в Черкасск, заковали в тяжелые ручные и ножные кандалы и держали его под крепким караулом. Но уже больше не порывался Степан к драке, бегству или подговору людей, сидел смирно, собирался с силами. Наступал для него самый главный час в жизни: должен он встретиться теперь с врагами своими один против великого их множества, и должен он устоять, не сломиться, иначе что же он тогда был за атаман, что за заступник для черных людей? Думал Разин, собирался с духом.
А по всей России шли вести из города в город и до самой Москвы о пленении Разина. Писал об этом Корнило Яковлев к Григорию Ромодановскому и в приказ Казанского дворца, а Ромодановский рассылал уже гонцов по городам, и шли грамоты об этом из приказа Казанского дворца полковым и городовым воеводам. Слал великий государь грамоты Ромодановскому и Яковлеву, чтобы держали они Стеньку крепко и везли к Москве с великим бережением и опаской.
В тот же день, как получил царь Алексей Михайлович вести о захвате Разина, в первый раз за долгие месяцы вздохнул свободно. И тогда же приказал отслужить благодарственный молебен во всех московских церквах, и сам был царь у молебна в домовой кремлевской церкви и говорил со слезой речь к чадам и слугам своим о том, как помиловал их всех господь и смирил воров. И весь день ходил Алексей Михайлович просветленный и радостный. Теперь наступило время свести счеты с иноземными лукавцами, которые тайно радовались российским трудностям, а явно сожалели о них, предлагали свою помощь.
Вскоре всем послам, посланникам и гонцам, отъезжающим за рубеж, в наказах было написано говорить о силе его царского величества войск, об их успехах в войне с Разиным и о том, что сам атаман схвачен, допрошен и пытан и ждет неминучей казни. Особо же наказывалось следить за тем, чтобы в делах и разговорах не было какой порухи российскому государству и умалению и безчестью его царского величества. В каждом наказе говорилось: «А буде учнут его спрашивать о иных каких делех, чего в сем великого государя наказе не написано, и ему ответ держать, смотря по делу, чтоб государеву имени было к чести и к повышению, а лишних речей не говорить».
И в Москве на переговорах с иноземными посольствами чины Посольского приказа получили указание вести беседы о том, что бунтовщики рассеяны и наказаны, и государство российское стоит крепко и нерушимо.
Особо заботился царь об отношениях со старыми недругами Полыней и Швецией. Еще в апреле гонец Степан Полков говорил в Варшаве великому гетману Михаилу-Казимиру, что теперь уже не требуется от поляков никакой помощи, потому, что Разин от царских войск снесен, сбит и ранен, «а которые немногие и остались, и то все мужичье, и разбрелись врознь». Уже в те дни гонец убеждал поляков, что, возможно, Разин и умер, «а хотя он и жив будет, и ему, кроме Дону, детца негде и донские казаки пришлют его в Москву». Так теперь и выходило.
Шведскому же посланнику фон Стадену было в Москве выговорено за то, что в шведских курантах писали многие лживые сведения о царе, патриархе Никоне и Степане Разине. «И теми лживыми и непристойными… куранты они, свеяне, всю Европу наслушили, и в Гишпании, и во всей Италии, и в ыных государствах та их ложь ведома».
По всей Европе, при многих дворах царские посланцы продолжали борьбу против уже плененного Степана Разина. Но особенно позаботился царь о том, чтобы до всех государств, до всех монархов дошла весть о казни Разина. Иностранцев во время казни пропустили к самому помосту, чтобы видели все, запомнили, не усомнились, что казнен доподлинно вор и противник государства. Очевидцами казни Разина были уже упоминавшийся Рейтенфельс, член голландского посольства Койэт, англичанин Хеббдон и многие другие. Все они в разным сроки описали казнь Разина, выпустили за рубежом свои воспоминания об этом событии.
И мертвый Степан оставался страшен для своих врагов.
…Десять дней просидел Разин под стражей в Черкасске, а 24 апреля вывели его из тюрьмы, посадили на телегу. Сюда же привели и Фрола, посадили рядом с братом, Фрол был бледен и напуган, отворачивал глаза в сторону, не смотрел ни на врагов своих, ни на брата. А Степан спокойно посматривал кругом, и не выдерживали домовитые его пристального, насмешливого взгляда. С ворчанием отводили глаза от Степанова лица.
24 апреля повезли Степана и Фрола в Москву. Несколько сот казаков взял с собой Корнило для охраны, опасался, что будут освобождать в пути Разина его товарищи из верховых городков или с Хопра.
Но все обошлось. Спокойно дошли до Курска, а там встретили полковника Косагова с рейтарами и драгунами, посланными наскоро Ромодановским навстречу.
Везли братьев Разиных, и чуть не каждый день ссылались грамотами воеводы с Москвой: где идет Корнило, сколько с ним людей и как везти вора лучше. Как только ушел Яковлев из Курска, пришла к нему грамота от царя, присланная с сотником московских стрельцов, и говорилось в грамоте, чтобы вез Корнило братьев Разиных на Серпухов, а в Серпухове надлежало ждать его, великого государя, указа.
А навстречу Яковлеву в Серпухов для береженья, послана была сотня московских стрельцов, а в прибавку к ней поставлены по станам от Серпухова к Москве стрелецкие заставы. И еще строго наказывалось в грамоте: «Однолично б у тех воров сторожа была самая крепкая, чтоб те воры в дороге и на станах сами они над собою какова дурна не учинили и до Москвы б довесть их вцеле, и никого к ним припускать не велел…»
