Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Глава 53 (август — сентябрь 1896) Ночь на Лысой горе
Чехову хотелось извлечь максимальную выгоду из бесплатного железнодорожного билета. Сначала он решил наведаться в Таганрог, а затем перебраться к Суворину в Феодосию, но маршрут поездки пока не определил. Сестре он сказал, что поедет на Кавказ, в Кисловодск. А в письме к Потапенко поддразнил его: «Буду в Феодосии, поухаживаю за твоей [первой] женой» (опутанный алиментами, тот все искал повода к разводу). Потапенко же не мог взять в толк, что туда тянет Антона: «Что за фантазия — ехать в Феодосию? Это ужас из ужасов! Разве ты хочешь писать повесть из жизни кретинов?» Через несколько дней после того как Антон уехал, 23 августа, Потапенко снова писал ему о «Чайке», литературных сплетнях и камнях в печени. Письмо начиналось так: «Ты исчез за день до моего появления и Москве. Это жаль. И куда ты исчез, никому неизвестно. Мне дал адрес в Феодосию, а поехал, кажется, на Кавказ». Сам человек откровенный, Потапенко стал подозревать, что Антон скрывает от него совместную поездку с Ликой.
На это указывали по крайней мере три обстоятельства. Во-первых, Чехов поехал тем самым маршрутом, который предлагала ему Лика четыре года назад. Во-вторых, Лика исчезла в то же самое время, что и Антон. В-третьих, из ее писем, написанных Антону той осенью, следует, что он обещал жениться на ней ровно через год после поездки в Кисловодск. Однако маловероятно, что Антон, столь ревностно охранявший свою частную жизнь, дал бы повод слухам, привезя такую яркую и привлекательную женщину, как Лика, в город детства, а затем на модный курорт минеральных вод. И разве обещание «нашего блаженства» (слова Антона) следовало предварительно упрочить медовым месяцем? В любом случае, могла бы Лика поехать в Феодосию? Она знала, что Суворин не советовал Антону жениться на ней, и всегда приходила в трепет от одной мысли о встрече с ним.
Куда же исчезла Лика? Девятнадцатого августа Чехов выехал из Мелихова в Москву вместе с Ликой и ее подругой Варей Эберле и там сел в таганрогский поезд. Ничего не могла понять и бабушка Лики — вплоть до 5 сентября она не имела о ней сведений:
«5 сентября. Христину с няней привезли.
6 сентября. Как можно было так опрометчиво Лидюше отправлять вещи. Теперь ребенок без чистого белья, ужасно досадно.
16 сентября. А Лидюша еще не переехала из Подольска, так я обманулась, ожидая ее видеть завтра в Покровском»[353].
Ни в Таганроге, ни в Кисловодске Лику не видели; в обоих городах Антон проводил время в мужской компании. Если Лика и уехала тайком с мужчиной, то скорее с Виктором Гольцевым, а не с Антоном. Дата «нашего блаженства» — 1 сентября 1897 года — могла быть назначена как до отъезда Антона в южные края, так и после его возвращения[354].
В Таганроге Антон провел два дня — навестил родню и побывал в библиотеке, стараясь не попадаться на глаза почитателям. Из родного города он не послал ни одного письма, да и вообще почти ничего не писал вплоть до окончания поездки. Маша получила указание присмотреть лес для строительства сельской школы в селе Новоселки, а Потапенко — продолжить хлопоты в цензурном комитете. Дневниковая запись тоже предельно лаконична: «В Ростове ужинал с товарищем по гимназии Львом Волькенштейном, адвокатом <…> В Кисловодске на похоронах генерала Сафонова встреча с А. И. Чупровым, потом встреча в парке с А. Н. Веселовским[355], 28-го поездка на охоту с бароном Штейнгелем, ночевка на Бермамуте; холод и сильнейший ветер…»
Лишь кузену Георгию Антон написал в Таганрог: «Встретил знакомых, таких же праздных, как и я». О встрече в Кисловодске сохранила воспоминания Клеопатра Каратыгина: «Жара и духота были адские <…> даже Чехов сомлел!» Растаяв от жары, Антон дал уговорить себя сделать групповой фотоснимок. Облегчение ему принес поход на гору Бермамут, где он охотился на кабанов с доктором Оболонским — в следующий раз Чехов увидит его после рокового легочного кровотечения. Гора Бермамут была прекрасным местом для охотников и альпинистов, однако осмотрительный врач не отправил бы туда с ночевкой туберкулезного больного. Путеводители того времени предупреждали: «Бермамут (8559 футов над уровнем моря) отстоит от Кисловодска в 32 с половиной верстах <…> Бермамут представляет из себя почти голую скалу, на которой большею частью бывают ветры, дующие от эльбрусских снегов. На Бермамуте имеются развалины татарской сакли, где, однако, нельзя укрыться от дождя и ветра <…> На Бермамут ездят любоваться восходом солнца на Эльбрусе. <…> На Бермамуте всегда холодно и уже в августе выпадает снег, а температура падает на несколько градусов ниже нуля. <…> Северо-восточные ветры, преобладающие в это время, у Бермамута нередко усиливаются до степени урагана <…> Особенно важно не простудить живота: для этого необходимо обертывать его шерстяным широким кушаком…»[356]
Можно не сомневаться в том, что путешествие на гору Бермамут укоротило жизнь Антону Чехову.
Спустя день-другой Антон направился к теплому Черному морю. Доехав до Новороссийска, где когда-то был несчастлив его брат Александр, Антон оказался в нескольких часах езды от Феодосии, если добираться туда морем. Суворин дожидался его уже одиннадцать дней. Те десять дней, что Чехов провел в его обществе, он назовет «единственным светлым промежутком» за последние два года. Отсутствие писем из Феодосии было отнюдь не тревожным, но добрым знаком — Суворину и Чехову было хорошо друг с другом, даже при том (а возможно, именно потому), что теперь Суворин прислушивался к мнению Чехова, которому становились все более очевидными слабости суворинской натуры. Щеглов, обедавший у Суворина 22 августа, записал в дневнике его слова: «Чехов — кремень-человек и жестокий талант по своей суровой объективности. Избалован, самолюбие огромное». В то же лето Чехов признался Щеглову: «Я очень люблю Суворина, очень, но знаете ли, Жан, бесхарактерные люди подчас в серьезные минуты жизни бывают вреднее злодеев»[357].
В обществе только и было разговоров, что о браке Лидии Яворской и молодого князя Барятинского. Оба они были людьми несвободными, так что на новый брак требовалось согласие царя. Мать князя Барятинского была удручена выбором сына, однако самого его весьма интересовали театральные заработки Яворской. К тому же ему, как начинающему литератору, необходим был своеобразный талисман, залог успеха. Яворская порвала отношения со Щепкиной-Куперник. Дневник Суворина передает, возможно, то, о чем он сплетничал Чехову, который по- прежнему интересовался обеими дамами:
«5 августа. <…> Была Т. Л. Щепкина-Куперник и в слезах рассказывала о неблагодарности Яворской. За завтраком, где была Яворская с мужем Барятинским и Яковлева, разговор зашел о том прошлом этих двух дам, о котором столько болтали. „Нет дыму без огня“, — сказала Татьяна Львовна <…. После завтрака Яворская-Барятинская накинулась на Щепкину, при горничной, впрочем, на французском языке, упрекая ее в болтовне и т. д. <…> „С мужем истерика“, — сказала она. <…> „Он тебя больше видеть не хочет, и ты должна сейчас же уехать“. — „Но я в блузе, позволь мне переодеться“. — „Переодеться можешь“, — сказала княгиня. И Щепкина уехала не простившись. Она взяла у меня 500 руб. и собирается ехать слушать лекции в Женеву или Лозанну. Огорчена она очень».
Суворин заметил, что при упоминании Яворской Антон вздохнул, однако ее замужество не доставило ему большого огорчения. Он с удовольствием проводил время в солнечном Крыму в разговорах за стаканом вина и в морских купаньях. Ни из Москвы, ни из Мелихова Чехова не беспокоили: единственной его заботой была корректура первых главок повести «Моя жизнь». Лишь Петербург давал о себе знать телеграммами. Потапенко оказал Антону последнюю услугу (которая явилась либо неловким актом благодеяния, либо ловко спланированной отместкой), проведя «Чайку» через Театрально-литературный комитет. Как назло, пьеса была передана в чуждый чеховской драматургии Александрийский театр — его репертуар изобиловал французскими водевилями, а образцом для подражания актерам служила Сара Бернар. Ставить «Чайку» должен был Евтихий Карпов, малоопытный режиссер с бедной фантазией и большим самомнением. Дело усугублялось тем, что премьера, назначенная на 17 октября, совпадала с бенефисом комической актрисы Левкеевой, которая могла бы усмотреть в чеховской пьесе сатиру на собственную артистическую карьеру, и ее поклонники выразили бы справедливый гнев. Добрым знаком стало лишь то, что Потапенко и Карпов пригласили играть прекрасных актеров — Савину и Давыдова, а также малоизвестную в те времена Веру Комиссаржевскую.
Суворин, которому исполнилось 62 года, когда Антон уезжал из Феодосии, был мрачен духом: «Скверно, что чем раньше родился, тем раньше умрешь. Чехов сегодня говорит: „Мы с Алексеем Сергеевичем умрем в XX столетии“. — „Вы — да, но я умру и XIX непременно“, — сказал я. — „Почем вы знаете?“ — „Совершенно уверен, что в XIX веке. Оно и нетрудно отгадать, когда с каждым годом становишься хуже и хуже“…»
