Эрнст Вайцзеккер - Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945

Споры между Розенбергом и Керлем на самом деле могли и не возникнуть, поскольку партийная программа Третьего рейха признавала «позитивное христианство» или, по крайней мере, проявляла к нему терпимость, так что христианским церквям не приходилось ничего опасаться. На это, скорее всего, указал и конкордат, столь поспешно заключенный с Римско-католической церковью в 1933 году.

Практически же все обстояло совсем иначе. Сам Гитлер следил, чтобы на церкви открыто не нападали. Однако те меры, что были приняты, едва ли осуществлялись бы без его молчаливого согласия. Мой знакомый слышал, как Гитлер говорил, что одно или два поколения христиан умрут, соблюдая свои обычаи, естественным образом (то есть естественным путем в Германии станет господствовать язычество, лежавшее в основе германского нацизма. – Ред.).

Похожим образом о разрушении католической церкви говорил и Риббентроп, полагая, что ее победит националистическая вера, вера в народный дух. Риббентроп заявлял, что говорил папе, когда тот его принял весной 1940 года, что немцы, которые скоро будут маршировать по дорогам Франции, станут делать это с именем Адольфа Гитлера, а не Христа и Бога на устах. Глава германской полиции (а также главного имперского управления безопасности, в состав которого входили гестапо и СД; с 1943 года министр внутренних дел. – Ред.) Гиммлер однажды сказал моей жене: «Мы не успокоимся, пока не искореним христианство». Из всех трех названных формулировок эта, видимо, была самой простой и ясной.

Против всего этого исполненный благих намерений министр по делам церкви Керль, называвший себя христианином, но не обладавший никаким реальным влиянием, не мог ничего поделать. После встречи с министрами, описанной выше, Керль хотел выпустить декрет о защите религиозной свободы в Германии. Выдвигая этот проект, он обратился ко мне за поддержкой, которую я ему тотчас же оказал. Керль говорил о национал-социалистической системе в таких выражениях, какие никак нельзя было ожидать услышать из уст одного из старейших последователей Гитлера, каковым он и являлся. Керль умер в 1941 году, и его должность так и осталась незанятой.

Если бы папский нунций в Берлине хотел сблизиться с немецкими властями, ему пришлось бы связываться с министерством иностранных дел. Я не возражал бы, если с множеством своих вполне понятных жалоб он непосредственно связался бы с нижестоящими правительственными департаментами – скажем, с тем же министерством по делам церкви Керля. Однако у нунция вошло в привычку каждые две недели появляться в министерстве с целой охапкой жалоб, на которые мы могли только отреагировать в спокойной и дружелюбной манере, решающее же слово, как всегда, оставалось за партией.

По содержанию эти жалобы были разного свойства. Больше всего проблем доставляли вопросы, связанные с духовным благополучием польских пленных и судьбой польского духовенства. Среди других вещей меня прежде всего заботило, чтобы правосудие должным образом совершилось по отношению к епископу Шпроллю, который был изгнан из Вюртемберга. По правде говоря, мне удалось только немного помочь ему: гаулейтер Мурр в Штутгарте создавал разного рода препятствия.

Когда в дальнейшем мы из министерства иностранных дел пытались, защищая церковь, вмешиваться в различные дела, партийные боссы обычно неизменно отвечали, что мы защищаем «потенциальных изменников». Это был тяжкий, но абсолютно неблагодарный труд.

Если бы темпераментный папа Пий XI прожил немного дольше, отношения между рейхом и католической церковью несомненно ухудшились бы. При его более долготерпеливом преемнике установилось нечто вроде короткого перемирия. Во время мировой войны католическая церковь стремилась избегать политики, ведущей к катастрофе, неотвратимость которой в Германии она давно предвидела.

Тем временем в феврале или марте 1943 года произошел инцидент, приведший к нежелательному кризису. Нунций Орсениго передал мне пространное запечатанное личное письмо Риббентропу от кардинала – государственного секретаря. В письме содержались едкие слова относительно условий существования церкви в Вартегау (на бывшей польской территории). Теперь эта территория вошла в число тех, где, в соответствии с теорией наших правителей, церковь не имела права ни во что вмешиваться. Мне велели вернуть письмо обратно нунцию и сообщить ему, что я не смог представить его в правительство рейха, поскольку в этом письме речь идет о делах, которые выходят за пределы компетенции церкви.

Мне казалось весьма неловким вести себя столь грубо и очевидно неискренне, поэтому я по мере сил попытался не допустить столь варварского обращения с католической церковью, вполне вероятно чреватого разрывом отношений. Я заявил Орсениго, что будет лучше всего, если мы станем вести себя так, как будто угрожающее письмо никогда не попадало в мои руки. Сначала нунций захотел, чтобы я заступился за него перед его начальством, официально подтвердив, что вернул письмо по распоряжению свыше. Я объяснил ему, что это только ухудшит ситуацию, мое же предложение меньше всего вызовет обид. Поэтому нунций просто положил письмо обратно в свой карман.

Таким образом мне удалось смягчить воздействие столь провокационного инцидента. И все же Орсениго сомневался, сможет ли он без последствий пережить этот случай, иными словами, не отзовет ли его Ватикан. Я бы очень огорчился, если бы нам не удалось предотвратить те нежелательные последствия, к которым привел бы разрыв отношений и которые бы неизбежно сказались на 35 миллионах германских католиков, на рейхе и на самой церкви. Замечу, что в то время Ватикан никак не отреагировал на случившееся немедленными действиями, как можно было предположить. Но в 1945 году значительная часть переписки между нунцием и Римом была передана в распоряжение Международного военного трибунала в Нюрнберге.

Насколько мне было известно, церковь преднамеренно не стала отрицательно оценивать произошедшее. Спустя несколько недель, в начале апреля 1943 года, она без колебаний вознаградила меня своим agrument{Согласие, агреман (фр).}, приняв меня в качестве посла при папском престоле. Так что в конце апреля я смог передать должность статс-секретаря своему преемнику, теперь уже назначенному. Им оказался герр фон Штеенграхт. В 1937 году он был в окружении Риббентропа в Лондоне. С течением времени с ним познакомился и Гитлер, привык к нему, что было определенным успехом.

Предполагалось, что новый статс-секретарь установит лучшее, чем в мои времена, взаимопонимание между министерством иностранных дел и Верховным главнокомандованием Гитлера. В вопросах официального декорума и правил хорошего тона, равно как и в отношении социального обеспечения членов иностранной службы, Штеенграхт оказал неоценимую помощь. В политической области его деятельность с самого начала оказалась явно недостаточной и затрудненной военными обстоятельствами.