Александр Архангельский - Александр I

Собственно, книгу Госнера ни в чем, кроме мистического анархизма и преизобилия светских благоглупостей на сакральные темы, упрекнуть было невозможно. Но Фотию и опекаемому им (роли теперь распределялись именно так) митрополиту Серафиму Госнерова проповедь всеобщего, русско-европейского возврата ко временам апостольским, к традициям первоначальной Церкви Христовой казалась «злейшим паролем» всемирной революции. «Дух жизни…», восклицал отец архимандрит, «есть повестка на явное возмущение всех уже приготовленных чрез другие книги во всех концах земли». Мнение это полностью разделял митрополит Серафим; он даже написал опровержение на Госнера — и с благословения отца Фотия отправил царю.

Но то был всего лишь упреждающий удар, огневая разведка. Потому что Госнером и запретом его опуса никто ограничиваться не собирался; даже падение Голицына (которого вскоре, в полном противоречии с церковным каноном, отец Фотий лично анафематствует) было промежуточной целью. Настоящим, полномасштабным итогом развернувшейся битвы должен был стать моральный переворот всей дворцовой жизни, перевод ее на совершенно иные идейные основания.

Пестель ведет неустанные переговоры о соединении обществ; находит понимание дружеского кружка Кондратия Рылеева (который весной 1824-го станет фактическим руководителем северян); и все-таки решение о слиянии Севера с Югом отложено до 1826 года.

Апология, которую священно-архимандрит 12 апреля направил императору, называлась: «Пароль тайных обществ…» и составлена была в выражениях, напоминавших Манифест о начале войны:

«ПАРОЛЬ.

На основании христианской религии истребить христианскую религию, раскопать олтари и обрушить престолы!

Боже! Боже! Боже!

Векую оставил Ты еси проповедываться посреди нас акому отступлению от веры, нечестию и безверию? Это ерзость запустения на месте, реченная Даниилом пророком.

Сия тайна беззакония деется!

Она есть новая религия».

Недаром и пророк Даниил, возвещавший о последних временах, поминался тут рядом с карбонариями; недаром и восклицательные знаки выстраивались частоколом:

«С нами Бог!

Господь сил с нами!

О! Господи! спаси же! о! Господи! поспеши же! Не нам, не нам, Господи, славу даждь, а имени Твоему Святому во веки!»

Форма соответствовала содержанию; тот, кто обращается к людям как бы в последний раз, словно в ожидании мученической кончины и предсмертной судороги, и должен говорить торжественно и громко, не смущаясь приличиями.

Царю предстояло понять, что времени для недомолвок не осталось. Что роковой час пробил. Быть может, именно ради этого отец Фотий настоял на том, чтобы митрополит Серафим испросил монаршую аудиенцию 17 апреля в неурочный час, ближе к семи пополудни: впечатление от того многократно усиливалось.

Серафим страшился; силы оставляли его; отец Фотий (опять поступаясь патриархальным требованием чтить иерарха) «укрепил» колеблющегося духоподъемным поучением, лично усадил в карету, велел слугам запереть ее и немедленно следовать во дворец, пока его высокопреосвященство не передумали и не поворотили назад.

Результат превзошел ожидания.

«Тако проходит час 8, 9 и 10-й; Фотий ждет — и нет митрополита обратно от царя. Наступает 11-й час, Фотий с его секретарем, сидя на окне, при ночном мраке смотрит, прислушиваясь к каждому стуку, желая узнать, не едет ли митрополит, и что Бог споспешил в слове и деле веры? Проходит сей час, и 12-й наступив приходит, — и нет митрополита. Полночь прошла… сие никогда не бывало ни с кем, чтобы в полночь митрополит когда-либо бывал у императора и по таким делам, каковы начались… Первый час пополуночи приходит, и при тихом сумраке ночном тихо митрополит Серафим едет; выбежали все его сретать».

Владыка был «весь от головы до ног мокор от льющего с него пота». Переодевшись, он рассказал о тяжком разговоре, во время которого императору было поведано и о действительных бедах, учиненных Голицыным Православию (бесконечное и мелочное вмешательство в дела Синода), и о мнимых, как, например, о переводе Псалтири не с греческого, а непосредственно с еврейского языка ради оскорбления святоотеческой веры. Из этого рассказа мы знаем, что государь выслушал все внимательно и печально, обещал принять самые серьезные меры; но мы не знаем и не узнаем достоверно никогда, о чем Александр думал под аккомпанемент резкой речи обычно смирного и даже боязливого старца.

Николай Тургенев, так и не сошедшийся с властью, а с лидерами тайных обществ во многом разошедшийся, после ряда неприятностей по службе отбывает за границу.

Ранее так же поступил Петр Чаадаев.

Никогда нам не будет ведомо и то, какие мысли блуждали на высоком челе Александра Павловича вечером 20 апреля, когда к нему тайным ходом провели отца Фотия, решившего ковать железо, пока оно горячо. Как, в каких категориях осмыслял он горячечные рассуждения архимандрита об угрозе некой «всемирной монархии», основанной на принципах единоверия (имелся в виду отнюдь не Священный Союз!); о том, что уже «назначен год и самое время, когда вдруг оное (воззвание к возмущению. —А. А.) повсюду опубликовать, и знают токмо члены тайных обществ»; что английские методисты завершили подготовку к русской революции… Неизвестно нам, и что стояло за внезапным приездом графа Аракчеева к митрополиту Серафиму и отцу Фотию вечером 22 апреля с миссией мира: действительная ли надежда царя на примирение двух разных любимцев? испытание ли Аракчеева (а заодно и его ставленников) «на прочность»? извечное ли желание решить все, ничего не решая?

Но это, честно говоря, не только абсолютно не важно, но и совершенно неинтересно.

Потому что нам известен итог: то, чего не сумел достичь с помощью политических доносов Васильчиков, с помощью своих апологий осуществил Фотий. Царь приземлился на родную планиду. Царь поверил, что главная опасность угнездилась тут, а не там. Царь принял меры. Такие, какие умел принимать только он. Такие, какие и ожидал от него отец Фотий.

Голицын сам просит об отставке. От должности отставлен; другом — оставлен.

Сугубое министерство раздвоено; во главе Министерства народного просвещения и Цензурного ведомства поставлен Александр Семенович Шишков.

Ставший вместо Голицына президентом Библейского общества, митрополит Серафим проводит 79-е — и последнее — заседание.

«…Возрадуйся, о брате любезный… Православие торжествует. Знай, что ангел святый Божий есть Государь наш… праведник наш царь… армия диавола паде, ересей и расколов язык онемел; общества все богопротивные, яко же ад, сокрушились…