Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

Мне пришлось еще два раза встречаться с Гагариным. Через год он приезжал в Боткинскую больницу опять — навещал своего друга летчика-летчика-испытателяГеоргия Мосолова, которого мы лечили от множественных переломов, полученных при испытании истребителя МиГ-17. В другой раз я видел его в клинике Вишневского, после операции по поводу аппендицита. Вишневский пригласил его побеседовать с группой хирургов. Мы спросили:

— Юрий Алексеевич, а по-настоящему — страшно вам было взлетать?

Он улыбнулся ставшей знаменитой на весь мир мягкой улыбкой:

— Еще бы не страшно! Пока я сидел наверху той гигантской ракеты и ждал взлета, я понимал, что подо мной тысячи тон горючего, да еще какого горючего. А как оно загорится — кто его знает? Но по-настоящему я испугался при приземлении, после витка вокруг шарика (так он фамильярно называл земной шар и имел на это право, потому что был первым человеком, который видел этот шар весь). Когда мой «Восток-1» вошел в плотные слои атмосферы, я увидел через иллюминатор, что вокруг меня бушует пламя и я лечу в сплошном огне. Откуда мне было знать — выдержит корабль это горение или нет? Тогда я вспомнил своего друга из отряда, сгоревшего при испытаниях.

Он не назвал Валентина Бондаренко — советская пропагандистская машина держала в секрете все сведения о космических полетах: у советских не должно было и не могло быть никаких ошибок!

Гагарин был любимцем диктатора Хрущева и всего советского народа. Его даже назвали Колумб XX века. Да, он совершил подвиг, превозмог страх и выдержал испытания. Но сам он ничего не сделал для успешного полета в космос — не задумал и не подготавливал его. А Колумб все задумал и осуществил сам. Какой же Гагарин Колумб?

Через несколько лет в Америке сгорели сразу три космонавта, тоже при испытаниях корабля на земле, и обстоятельства их гибели были почти такие же, как у Бондаренко. Этот факт и обстоятельства их гибели разбирались в прессе досконально. Советские люди тоже узнали об этом и, возможно, думали: американцы не умеют тренировать своих космонавтов, не то что у нас в Советском Союзе!

Защита кандидатской диссертации

Защита диссертации — одна из древнейших традиций цивилизации, она началась в Европе в XII веке. Претендент на ученое звание бакалавра был обязан публично «защитить» свой труд перед компетентными учеными. Защита была искусством доклада и полемики, и в основе это так и осталось до сих пор. Одно дело — работать над научными исследованиями для диссертации, другое дело — ее написать и защитить. Есть много врачей, для которых написание — самая тяжелая часть. В Москве был врач Матвей (Мотя) Долгопол, который за деньги писал и правил врачам диссертации. Сам он не имел ученой степени, но был хороший стилист и делал за других литературное изложение их материала. Но для меня эта проблема не существовала — писать мне всегда было интересно и легко. Я написал двести с лишним страниц текста диссертации и одновременно написал научную книгу по той же теме и нарисовал для нее иллюстрации. Книгу приняли к печати в издательстве нашего института на следующий год.

Волнений перед зашитой много. Где защищать? Я подал диссертацию в самое высокое медицинское учреждение — в Академию медицинских наук. Полагалось пройти предварительную апробацию. Где? Это я сделал тоже в высоком учреждении: в Институте хирургии. Там мою работу одобрили. Потом я полгода ждал очереди в Академии. Кого просить быть оппонентами? Мне помог мой шеф Языков, он просил двух больших профессоров: Николая Новаченко — директора Харьковского института, члена-корреспондента Академии, и Якова Дуброва — директора клиники Московского областного института.

И вот, наконец, я стою на трибуне Академии и говорю заученное наизусть выступление на двадцать минут. Это всегда обставляется торжественно. Главным «коньком» моей работы были придуманные мной искусственные связки из капроновой ткани. Я первым доказал, что это возможно. Оппоненты дали положительные отзывы. Руководитель работы профессор Языков все еще болел, но на защиту приехал и выступил:

— Голяховский заслуживает ученой степени кандидата и, я уверен, пойдет еще дальше.

Председатель ученого совета Иван Сперанский, член-корреспондент Академии, и еще тринадцать профессоров и академиков единогласно проголосовали «за».

В тот же вечер я отпраздновал это в ресторане «Арагви». Было пятьдесят гостей — семья, близкие родственники, друзья. Деньги на банкет дали, конечно, родители.

Протокол ученого совета полагалось утверждать на президиуме Академии — только после этого присуждалась ученая степень. Утром накануне заседания президиума я приехал в Академию — закончить формальные бумажные дела. Все шло так гладко и хорошо, у меня было прекрасное настроение: завтра я буду «остепененный». Секретарь ученого совета профессор Николай Краковский сказал:

— Я не могу поставить вас завтра на утверждение — на вас пришло письмо-обвинение.

— Какое обвинение, о чем вы говорите?

— Вот прочтите, — он протянул мне вырванный из тетради листок.

Довольно плохим почерком и корявым языком написано: «Я обращаюсь к Председателю Совета, потому что может совершиться большая ошибка. Я пишу про врача Владимира Голяховского, я его больная. Диссертация этого так называемого врача, это сплошная ложь. Он делал мне операцию на плече и взял с меня за это сто рублей. Но мне операция не помогла, я пришла к нему опять, а он потребовал ещё пятьдесят рублей. Тогда я пошла к профессору Дуброву, он сделал мне операцию и сказал, что Голяховский обманул меня, что он сделал только разрез кожи. Я еще хочу сказать, что Голяховский выскочка, и он и его отец Зак, оба настоящие жулики, они даже не достойны носить высокое звание советских врачей. Я даже не понимаю, как это до сих пор их не раскрыли. Я прошу товарища Председателя не давать Голяховскому звание кандидата, он выскочка и жулик».

Письмо было подписано незнакомым мне именем, на конверте был обратный адрес.

Я был абсолютно потрясен и обескуражен:

— Николай Иванович, это все — злостная ложь. У меня не было пациентки с такой фамилией, я никогда не обманывал своих пациентов и не делал им лишь кожный разрез. Никогда ни у кого я не просил денег и ни с кого их не получал. А что касается части про моего отца и меня, что мы недостойны быть советскими врачами, так это же просто политическое обвинение.

Краковский был старый хирург, много лет знал моего отца, он верил мне:

— Слушай, ясно, что письмо написано каким-то твоим врагом. Она целила очень точно, потому что написала накануне твоей защиты. Но пока письмо задержалось на этажах Академии, ты успел защитить. Это твоя удача, иначе мы вынуждены были бы отменить защиту. Но главное в том, что это — не анонимка, там есть подпись, это подписанное письмо. Пока ты не докажешь, что все это ложь, я не могу передать тебя на утверждение президиума. Привези мне подтверждение, что этого не было.