Григорий Санников - Лирика

Как хорошо, что Вы пишете так, как пишете, о назначении писателя: да, надо любить человека; и — верить в то, что даже он лучше, чем выявляет себя. И ведь это так и есть, ибо все лучшее в каждом так же не выступает наружу, как и худшее; худшее сознательно утаивается; и все же проступает (о нем подозреваешь); а лучшее, обыкновенно, невыразимо в жесте; оно утаено самой судьбой; и — увы — чаще всего о нем никто не подозревает; иногда о нем не подозревает и тот, в ком оно живет; и потому-то совершенно реальна наша вера в то, что человек лучше того, чем он кажется; во-первых, оно в известном смысле так и есть; во-вторых, верю в могучее, волевое действие «веры», ибо корень ее волевая уверенность, т. е. творимый образ поволенной действительности, который и есть действительность собственно; ибо обставшая действительность, или то, что кажется в ней настоящим, в каком-то отношении всегда прошлое; она «ставший склероз», а живо, динамично то, что действует как становление.

Вот почему меня обрадовали Ваши слова, и по-человечески, и как писателя, и за Вас, и за всех нас, т. е. тех, кто пытается себя плавить и расширять в людях и с людьми.

Но обрываю себя; чувствую, что, если не оборву, растекусь мыслью по древу и пропущу почтовый час; у нас с К<лавдией> Н<иколаевной> ряд деношних дел: метка, колка дров, печи, очереди; у меня расчистка двора, что «плюс» работа переполняет день до иногда невозможности вовремя попасть на почту; зато жизнь вдвоем осмысленная и радостная; диктую К<лавдии> Н<иколаевне> «Гоголя»; К<лавдия> Н<иколаевна> вообще вверглась до дна в мои работы; вместе пишем Гоголя. После того, как она стала моей женой, она еще более стала секретарем-другом-сотрудником. И опять обрываю себя, потому что ближайший мотив ответа Вам, во-первых, сердечно Вас поблагодарить 1) за книжку, 2) за справки; Вы меня бесконечно выручили. Но я уже так Вам обязан, что просто машу рукой, ибо стыдно повторять словами то, что есть жест сердца <…>

С чувством живейшей любви

Борис Бугаев

Лебедянь. 18.VIII. <19>32 г.

Дорогой Григорий Александрович,

Великолепно отдыхаем в Лебедяни; она превзошла все ожидания; мы попали в то именно место, где быстро излечиваются нервы; и с питанием недурно. Первую неделю одолевала законная лень; теперь пишу статью о Вашей поэме[19], которую надеюсь кончить послезавтра; и отослать Вам для Гронского[20] в конце августа; боюсь, что размер статьи не менее листа и что не для «Известий» (по размеру), хотя по языку изо всех сил стараюсь писать просто. Думаю, что статья скорее для «Нового мира»; а может быть, в сборнике, редактируемом Гладковым, если там есть место статьям, нашлось бы ей место. Вам или Гронскому будет виднее. Милый друг, невыразимо хорошо отдыхать; и по реакции на «деревню» нашу, до чего мы с К<лавдией> Н<иколаевной> нервно измотались в Москве. Наш сердечный привет Е<лене> А<ветовне>. К<лавдия> Н<иколаевна> шлет Вам привет. Остаюсь любящий Вас. Б. Бугаев.

<Коктебель>. 29 июня <19>33 г.[21]

Дорогой Григорий Александрович <…>

За 10 дней жизни здесь был только один теплый день — тот, в который писал Вам второе письмо. А то все холодок; ходим с придрогом; сейчас небо закрыто войлоком беспросветных туч; моросит осенний дождичек. Когда это все кончится, — неизвестно. Бедные приезжие! Уже их опрашивают, когда они уедут, а они ни разу не выкупались; ни разу на пляже вволю не належались; на пляже и сыро, и ветристо; хожу в зимней шкурке своей; и — только так. И настроение соответствует погоде: апатия, сонь, разуверение в своих силах; и отвращение ко всякой работе, связанной с литературой. Последний инцидент (разговор с Мстиславским)[22] точно вышиб из рук перо. Чувствую себя вполне беспроким и ненужным, выбывшим из колеи жизни. Видно, пора умирать.

Отвращение и негодование на то, что люди так мелко плавают, что осмысленная работа покрыта интрижками, — вот реакция на последние 2 месяца жизни в Москве. Время ставит задачи огромных масштабов, социалистическое будущее взывает к тому, чтобы мы все работали из энтузиазма; но слишком много мелких людишек поставили своей задачей: гасить энтузиазм и вышибать перо из рук тех, кто им владеет; и их так много, что самое перо, орудие работы, становится постылым тебе.

Вот какие грустные настроения навевает на меня убийственная погода: не Крым, а… полярный круг! Простите, что и от этого письма веет… полярным кругом. Остаюсь любящий Вас Борис Бугаев <…>

Коктебель. 12 июня <19>33 г.

Дорогой, милый Григорий Александрович,

Сердечное Вам спасибо за скорую посылку путевок; мы их давно получили; и очень радовались, что легализированы до 15 июля. Дело в том, что 15-го сюда ждут 36 человек из Ленинграда, а завтра уезжают лишь 6 человек; итак: 30 новых мест понадобятся для размещения путевочников. Конечно, наш управляющий, человек любезный, не лишил бы нас нашего домика; но мы бы чувствовали себя крайне неловко перед новоприбывшими. Приезжают усталые люди отдыхать; и тот факт, что двое теснились бы из-за нас, смущал бы нас.

И еще спасибо за мудрое, хорошее, поддерживающее письмо; Вы правы: все волнения по мелочам — пена на гребне волны; иногда изнемогаешь, когда не видишь самих волн жизни, а одну пену. Но сейчас смотрю сверху на жизнь; и пена — растаяла; твердятся старые строчки Брюсова: «Отступи, как прибой, все пустое, дневное волненье! Одиночество, встань, точно месяц над часом моим!»[23]. И в этот час жизни, переживая одиночество, переживаю, в сущности говоря, общение с тысячелетиями; когда поднимаешься над Коктебелем к развалинам старого армянского монастыря 15 века, то вид на взволнованное море хребетиков и холмов, выгравированных, точно резцом, вызывает впечатление застывшего ряда волн времени, где каждый холм — столетие; видишь перед собою эпохи; земли трухлявые, старые, изжитые; они полукамни, полупрах; и не знаешь, что здесь испепеленный кусок замершей лавы (здесь почва вулканическая: холмы — бывшие сопки, а сбоку потухший вулкан, Карадаг), это — развалины древних культур, отложенных друг на друге. Ведь мы в сердце древней Киммерии, начало которой убегает в до-историю; на ней отложения — скифов, эллинов, татар, генуэзцев, турок. Судак (древняя Сукдейя) насчитывает 2000 лет.

Мы с Клодей потому и любим Коктебель, что он не напоминает нам Крым; здесь в миниатюре странный синтез русских степей, Армении (сухость и четкость рельефов) и… греческого Архипелага, который я переплывал много лет назад и который таким близким увиделся. Здесь — место встречи когда-то Скифии с Элладой; для древних русских это — крайний юг: предел их распространения; для древних греков это — крайний север. Самая скромность и некоторая угрюмость летом выжженных степей и холмов, сочетание моря, степи и гор, — говорит сердцу, приподымает сознание. И помогает здесь жить тот факт, что Коктебель — не «модный» курорт; он маленький; несколько вилл, превращенных в дома отдыха, не теснящихся друг к другу, вдали — деревня; рядом огромный пустой пляж, множество прогулок (и в степь и в горы — по выбору), — все навевает покой; наш домик шагов на 200 отступает от Дома отдыха; а этот последний — крайний дом Коктебеля; мы — на холме, за нами гривастая гряда над морем, куда легко карабкаться; а далее — горы с легкими подъемами и с очаровательными видами на море и долину. Люблю вечером, перед сном, сидеть на террасе и видеть под собой, несколько отступя, огни Коктебеля.