Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Неподалеку от нас на той же Моховой жил художник Петров-Водкин. У него в мастерской очень долго стояла огромная картина «Купанье красного коня». Я прятался за ней от его весёлой рыжей собаки. В конце концов собака меня все же находила, и тогда я давал ей печенье. В живописи я, прямо скажем, тогда ни черта не понимал. Самого же художника я побаивался: он был мрачен, строг, бритоголов, и с отцом они разговаривали всегда о чём-то вовсе мне непонятном, и всегда очень серьёзно.

Иногда приезжала из Москвы сестра отца тётя Лида, молодая, высокая и очень-очень красивая с пронзительным чёрным взглядом. Она обычно приезжала с мужем, фоторепортёром Вл. Шаховским, который у нас за столом постоянно доказывал, что развитие фотографии скоро покончит с живописью.

Изредка бывала у нас подруга папиной первой жены, оперная певица Любовь Александровна Дельмас-Андреева, невысокая, очень круглая и рыжая хохотушка, которая когда-то, как я много позднее узнал, «вдохновила А. А. Блока на цикл стихов «Кармен».

Потом, уже в послевоенные годы (тогда женщин в городе было пожалуй вдвое больше, чем мужчин!), я случайно где-то встретил её. С полчаса мы поболтали в Летнем саду, и она, явно заметив мои несытые взгляды, пригласила заходить. Я зашёл на следующий же вечер. Она встала с дивана, поцеловала меня как в детстве. Но тут халат её (случайно ли?) распахнулся. Заметив это, я тут же продлил вполне невинный поцелуй до. «Догадливый ведь ты!» – шепнула она и сама стала быстро меня раздевать. Как потом читатели увидят, она была у меня далеко не первая женщина, хотя было мне около семнадцати.

Да, больше года я был в неё влюблён. Она была всегда весёлая, юношески порывистая, и это так не шло к её комплекции и возрасту! Но она по её словам «и на пороге старости любила всё только солнечное». Ей тогда было уже точно за шестьдесят, но это ни ей ни мне не мешало. Она не раз что-то говорила о «жено-материнской привязанности» и. ничего больше не запомнилось, о чём ещё она щебетала. Я как-то не замечал этих «влюбчивых» (от слова Люба») речей потому что вовсе не ими была она для меня привлекательна. Интересно, что морщины были у неё только на лице. Видимо, сильно располневшая, как почти все певицы, с годами переставшие петь, она была немыслимо гладкая, казалось, что холёная ароматная кожа на всём её сочном теле предельно натянута.

Но вернёмся в детство.

Самым большим из этих «гостевых» праздников был приезд из Перми «дяди тёзки», так я звал поэта-футуриста и авиатора Василия Каменского. Его рассказы о первых самолётах, специально для меня «адаптированные», были ужасно увлекательны, но больше всего я ждал, когда после ужина все перейдут в огромную гостиную Пантелеевых, и «дядя тёзка» начнёт читать стихи, очень ритмично, даже напевно, и вдруг заревёт уже совсем непонятные слова: «Сарынь на кичку! Кистень за пояс!… Ядрёный лапоть/ пошел шататься по берегам!»

И хотя потом Каменский рассказывал мне, кто такой Стенька Разин, и объяснял все непонятные слова, воображение упрямо представляло эту «кичку» – курицей, на которую падает какая-то тряпка под названием «сарынь». А в лапте, конечно же, лежит пушечное ядро, вроде тех, что я видел около старинных пушек в морском музее, иначе отчего ему, лаптю, быть «ядрёным»?

Много внимания мне уделял заходивший к нам очень часто бывший берлинский кинорежиссер Герберт Рапопорт, папин приятель, антифашист, немецкий еврей, бежавший в 1934 году из Германии и говоривший по-русски всё ещё плохо. Ему нравилось со мной разговаривать, ведь по-немецки я тогда говорил хоть и на детском уровне, но вполне прилично. А когда он с родителями, поблескивая толстыми очками, разговаривал по-французски, я не понимал ни слова. Родители имели обыкновение пользоваться французским, когда говорили о чём-то, чего мне знать не полагалось, ну и ещё в разговорах с Рапопортом, потому что немецкий мама знала плохо, а папа и вовсе не знал.

Несколько позже Раппопорт вместе с питерским режиссёром А. Минкиным сняли ставший за несколько дней знаменитым антифашистский фильм «Профессор Мамлок». Мой отец был художником этого фильма.

«Профессор Мамлок» вышел на экраны в 38 году, получил какую-то очень важную и большую премию, а спустя полгода после этого был снят с экранов и запрещён. Наступил короткий период дружбы Сталина с Гитлером. Премию, однако, не отобрали, и это уже было хорошо, как иронизировал отец.

Война (1941 – 1943)

Эту главу мне почему-то хочется оставить в самом конспективном виде. Подробности вроде бы сами от меня отталкиваются.

Было вот как: отец пошел в военкомат, хотел записаться добровольцем в армию, даже показал какое-то офицерское кавалерийское удостоверение, но его по возрасту (53 года) и ещё по каким-то медицинским причинам отправили домой, приказав готовиться к эвакуации, напомнив, что «важнейшее из всех искусств – кино». А на удостоверение даже и не глянули.

Дома Пантелеев долго изумлялся, как это отца, показавшего в военкомате бумаги белого корнета, тут же не арестовали! Но отец резонно заметил, что бывших белых в Красной Армии пруд пруди, и что во время сталинского разгрома армии ликвидировали множество красных командиров и комиссаров, а из бывших белых, как ни странно, мало кого тронули.

Первый эшелон с эвакуированными ленфильмовцами ушел в Алма-Ату в конце августа. А мы, назначенные к отъезду во второй эшелон, на седьмое сентября, отвезли багаж на московскую товарную четвёртого. Но шестого сентября замкнулась блокада, и нам предложили забрать багаж обратно.

Через два-три дня была первая бомбёжка города. После нее сразу же сгорели Бадаевские склады, где «погибли продукты питания в количестве 80% годового запаса», как сообщалось в какой-то газете. Говорили, что коричневые ручьи горящего сахара растекались по соседним улицам. Наступал голод. В городе скопилось более четырёх миллионов человек (вместо, кажется, двух с половиной довоенного населения).

Обо всём этом подробно говорилось в разных книгах тысячи раз. Я просто постараюсь рассказать про то, что увидел я, одиннадцатилетний мальчишка. Хотя слово увидел, пожалуй, не подходит – ничего я не видел.

Блокада для меня слилась как бы в один день: так монотонно, что даже не было страшно.

22 января 1942 года отец умер в больнице, куда его отвезла на моих детских саночках Таня, пантелеевская домработница. В конце марта к нам пришёл какой-то врач – майор, прилетевший на один день из Вологды в Ленинград, и принёс нам от маминого племянника, военного врача Володи Витовецкого, кило колбасы. Потом оказалось, что Витовецкий просил его прихватить нас с мамой в Вологду на своём самолётике. Он не сделал этого, видимо, потому, что увидел: мама уже не встанет с постели. А мне кажется, что если бы он всё-таки взял нас, то она, может быть, и выжила бы. Ну, а если даже и нет? Хуже бы не было никому.