Юрий Нагибин - Силуэты города и лиц

Через девять лет Голубкина создала другую скульптуру «Сидящий человек», перекликавшуюся с первой. Человек не сидит, он скорее прислонился к какой-то глыбе или к огромному пню. В нем нет расслабленности отдыхающего, его ребрастое сильное тело исполнено напряжения, превосходящего поступательную энергию идущего собрата. И в отличие от него, этот человек с хмурым, жестким взглядом точно знает, куда он идет. У него нет рук — тех больших, чуть беспомощных лап Идущего человека, но кажется, что они мгновенно отрастут, когда он поднимется и пойдет напролом. Он недвижен и спокоен великим спокойствием непреложного решения. До чего же остро высмотрела Голубкина в наружном застое тех лет этот сгусток революционной энергии!

Годы, последовавшие за революцией 1905 года, были самыми плодотворными в творческой жизни Анны Семеновны. Естественно, перемежались произведения символического толка с психологическими портретами.

Необыкновенно хороши портреты двух очень разных писателей: Алексея Толстого и Алексея Ремизова, сделанные в 1911 году. В молодом, красивом, породистом Алексее Николаевиче замечателен просвет сильного всевидящего таланта сквозь маску бонвивана. В сумрачном, настороженном, зябко съежившемся Ремизове с мощным лбом и слабо развитой нижней частью лица читается вся тревога и мука борений переломного времени.

Скульптурно менее удачен, но психологически очень интересен портрет Вячеслава Иванова, высокого поэта, над колыбелью которого расточали дары все добрые феи, кроме одной — феи естественности. Но Голубкина уловила непривычно и скорбно человеческое в чуждом мирским тревогам олимпийце.

И все же не только психологизм определяет ценность портретов Голубкиной, а то загадочное, не выражаемое словами, что лежит в искусстве портрета, когда он не более или менее удачная фотография, а откровение и бессознательное слияние художника с моделью. В державе истинного искусства портрет впитывает в себя черты самого творца и становится в известном смысле автопортретом.

Замечательно удавались Анне Семеновне образы совсем простых, нередко безымянных людей, вроде «Ивана Непомнящего» (позже имя его было установлено), «Женщины в платке», просто «Человека», а также ее помощников: резчика по дереву И. И. Беднякова и мастера художественного литья Г. И. Савинского.

Несколько слов о личности Анны Семеновны. Она обладала теми редкими достоинствами, которые в полном наборе можно встретить разве что в юбилейных речах и некрологах, допускающих любую степень преувеличения: бескорыстием, неподкупностью, кристальной честностью, правдивостью, прямотой, независимостью, смелостью, добротой, щедростью до последнего грошика и, главное, цельностью, исключающей разнобой в чувствах, мыслях и поступках. Перечисленного уже достаточно, чтобы в соглашательском, прагматическом мире человеку было очень трудно жить. А Голубкина была еще нетерпима, аскетична, бескомпромиссна в личных и общественных отношениях. Она порывала с самыми близкими людьми, если в общении возникал даже чуть слышный фальшивый звук. Когда на собрании скульпторов после Октябрьской революции послышались визгливые голоса, требовавшие разных привилегий и гостинцев, Анна Семеновна сказала: «Не надо предъявлять никаких требований к новой власти, нужно, чтобы она окрепла». Это не вызвало расположения к ней коллег, а ее обрекло на полунищенское существование до конца дней.

А было время, когда она могла стать богатой, ну, хотя бы надежно обеспеченной. Ее единственная персональная выставка, открывшаяся в исходе 1914 года в Музее изящных искусств имени Александра III, имела огромный успех. Игорь Грабарь, фактический директор Третьяковской галереи, хотел приобрести много работ. Но Голубкина заломила такую цену, что Грабарь сразу отступился, разразившись не делающей ему чести тирадой: «Просто несчастье эта босяцкая гордость». Ту же «босяцкую гордость» проявил и Коненков, единственный скульптор, которого можно было поставить рядом с Голубкиной. Оба руководствовались не жадностью или плебейской гордостью, а высоким уважением к своему искусству. Какому-нибудь иностранцу отвалили бы, не торгуясь, любую сумму даже за посредственную работу, а своих, считалось, можно купить задешево. Ряд первоклассных скульптур Голубкиной уже находился в Третьяковской галерее, но за них была уплачена достойная цена, и она считала всякую уступку тут унижением для своего цеха. Но ее выставку посещали ежедневно тысячи людей и поступления от продажи билетов составили значительную сумму. И вот всю ее, не оставив себе ни копейки, нищенски бедная Анна Семеновна пожертвовала в пользу раненых — шла первая мировая война. И совершив, просто и деловито, этот самоотверженный акт, вернулась в свою нетопленную мастерскую.

О внешности Анны Голубкиной существует множество противоречивых сведений. В молодости все находили ее статной и красивой, позже мнения разделились: одни еще видели в ней красоту, другие же говорили лишь о темном пронизывающем взоре и чудесной доброй улыбке, преображавшей суровое лицо. К старости большинство видело очень высокую, худую, плечистую, мужеподобную женщину с пергаментной, серой, проникотиненной кожей лица, освещаемого редкой уже улыбкой. Молодую Голубкину написал В. Маковский (картина «Вечеринка»), остался ее графический автопортрет, недавно, в день открытия мастерской-музея Голубкиной, сын скульпторов Ефимовых преподнес в дар хранилищу рисованный портрет Анны Семеновны, выполненный его матерью Н. Я. Симонович-Ефимовой, осталось много фотографий, но главное, есть изумительный графический портрет Ульянова, сделанный им по памяти — сильной, цепкой и неподкупной. Анна Семеновна была прекрасна — и лицом и статью, и время бессильно уничтожить такой лепки лицо, такое совершенство костяка.

Голубкина скончалась в Зарайске в 1927 году, не завершив работу над самым трепетным своим созданием «Березка» — девушка в первом цвету и над бюстом Льва Толстого. Это поразительная скульптура.

Лев Толстой никак не давался художникам. Пожалуй, лучший его портрет сделал Крамской, но тогда Толстой еще не был вполне Толстым. Он довольно молод, чернобород, это не тот седобородый старец, каким он врезался в сознание каждого. А разве это обязательно? Василий Розанов писал, что каждый человек в какой-то период жизни оказывается как бы наведенным на фокус, это относится и к внешности и к внутреннему состоянию. Поэтому, глядя на портрет или фотографию, можно сказать: это еще не Чехов или это уже не Гончаров. Иные люди оказываются в фокусе в молодые годы; иные посреди жизненного пути, иные в старости. Толстой сфокусировался в преклонных годах. А Толстой Крамского сам еще не уверен, что он тот Толстой, к каждому слову которого прислушивается весь мир, в нем нет окончательной, последней значительности.