Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Уже через много лет после войны Федя попросил Бориса (через меня) подарить ему книгу своих стихов. Борис отказал: «Он всю войну просидел в тылу. Обойдется без моей книжки».

Наши предвечерние прогулки с Борисом продолжались. Теперь Борис читал уже не только чужие стихи, но и свои. Самые первые свои лирические строки, вызванные пробуждавшимся чувством к девушке, читал неохотно, можно даже сказать, что он их стеснялся. Боюсь показаться нескромным, но не уверен, что Борис еще кому-нибудь, кроме меня, читал эти стихи. Они не сохранились. Убежден, что к их исчезновению приложил руку сам автор.

Запомнился отрывок, в котором были такие слова:

…гроб дубовыйи выстелить зеленым шелком дно.

Это стихотворение Борис Слуцкий никак не перерабатывал и нигде не воспроизводил. «Зеленый шелк» в стихах не случаен. У Нади Мирзы, и не подозревавшей о том, что кто-то ей посвящает стихи, было красивое зеленое платье. (Девушки времен первых пятилеток редко имели второе выходное платье.)

Среди самых ранних стихотворений Слуцкого вспоминается и такое:

Я не делал для лука стрел,Не сидел над Эдгаром По.Я на голые ноги глядел,Девушки, мывшей пол[7].

Гражданские стихи, написанные во второй половине тридцатых годов, любил и охотно читал. Стихи той довоенной поры ходили по рукам в списках. Наиболее известными были стихотворения «Инвалиды» и «Генерал Миаха…». Запомнились и другие известные в Харькове строки:

Я ненавижу рабскую мечтуО коммунизме в виде магазина,Где все дают, рекою льются винаИ на деревьях пончики растут.Не то, не то, не продуктовый рай.Когда б вся суть лишь в карточках и нормах,Меня б любой фашизм к рукам прибрал,Там больше платят и сытнее кормят.

Или стихотворение, кончающееся строчками о заклеенном мякишем конверте:

Произошла такая тишина,Какую только мертвые услышат.Как яблоко катилася по крышеЗеленая и сочная луна.

А мы идем. Так на расстрел пойдемС веселой радостью, как подобает ЧОНам.И если «яблочко» орать запрещено нам,Мы песню «яблочко» душою пропоем.

А вязы нам погибели сулятИ тычут сучьями, как финками под ребра.И вороны заграяли недобро.Эй, привечай нас, ляшская земля.

................................................

Открыть окно, когда молчать невмочь,Горячий лоб ополоснуть морозцем,Далекой девушке, к которой не вернешься,Отписывать солдатское письмо.

Что, мол, несут нас разные ветра.Что, мол, не жди. И забывай скорее,Что, мол, прощай. И мякишем заклеить.Открыть окно и молча ждать утра.

Очень современно звучит написанное в то время стихотворение «Базис и надстройка» («Давайте деньги бедным…»). Менее известен «Рассказ старого еврея (Рассказ оттуда)», стихотворение, написанное Слуцким как гневный протест против преследования евреев в фашистской Германии в середине тридцатых годов. Рукопись «Рассказа…» не сохранилась, и текст был восстановлен по памяти братом и друзьями Бориса — его удалось опубликовать впервые через 55 лет.

Много лет считалось, что из ранних стихов, написанных Слуцким в харьковский период его юности и перед войной, сохранилось очень немного. Упоминаемые в «Библиографии» (написанной Слуцким в 1955 году и сохраненной Россельсом) «Цырульня», «Всюду очереди», «Быки ревут, придя под обух…», «Я и Маргарита Готье», «Настоящее горе не терпит прикрас» и другие — не найдены. Напечатанные в 1993 году в Израиле («Акцент», февраль 1993 года) воспоминания Виктории Борисовны Левитиной[8] меняют наши представления о судьбе стихотворений Слуцкого, написанных им непосредственно перед войной (1939–1941 годы). Левитина публикует полтора десятка стихотворений, из которых ранее известны были только два — «Генерал Миаха…» и «Рассказ эмигранта» (опубликованный под названием «Рассказ старого еврея — рассказ оттуда»). Запомнились харьковским друзьям Бориса первые строфы стихотворения, которое у Левитиной названо «Воспоминание» («Произошла такая тишина, // Какую только мертвыми услышим!»). Она воспроизводит это стихотворение полностью. (О воспоминаниях Виктории Левитиной и опубликованных ею стихах Слуцкого — в главе восьмой.)

Биограф и первый публикатор литературного наследства Бориса Слуцкого, Юрий Леонгардович Болдырев, отмечал, что Харькову Слуцкий был обязан тем острым ощущением русского языка, которое он пронес через всю жизнь. Сказывалось «многоязычие этого восточноукраинского города, его языковой демократизм, о котором сам Слуцкий впоследствии ярко рассказал в стихотворении “Как говорили на Конном базаре?”:

Как говорили на Конном базаре?Что за язык я узнал под возами?

Ведали о нормативных оковахБойкие речи торговок толковых?

Много ли знало о стилях сугубыхВеское слово скупых перекупок?

Что спекулянты, милиционерыМне втолковали, тогда пионеру?.......................................

… Русский базара — был странный язык.Я до сих пор от него не отвык.

...........................................Здесь я — учился, и вот я — каков.Громче и резче цеха кузнечного,Крепче и цепче всех языковГовор базара.

Русский язык был в Харькове своим наравне с украинским (издавна Харьков почитался едва ли не самым русским городом на Украине), он перемешивался не только с украинским, но и с еврейским, немецким (на Украине было много немецких поселений), армянским, греческим, он варился и вываривался в этом странном соусе, менялся, развивался, в общем жил живой, быстрой и наглядной жизнью. Живи Слуцкий в Великороссии, где историческое движение русского языка спокойнее, величавее и незаметнее, возможно, он не заметил бы этих процессов, не увидел текучести, изменчивости, даже взрывчатости речи, и его собственный поэтический язык был бы более сглаженным, обычным и, если так можно сказать, ожиданным»[9].

Немалую роль в поэзии Бориса Слуцкого сыграло то обстоятельство, что стихи, написанные на украинском языке, были для него так же привычны, как и русские. Тоническая украинская и польская система стиха была для него так же близка, как и силлабо-тоническая русская. У него на слуху были и ямб, и хорей, и трехстопные размеры, но так же естественен для него был и ритм стихов Шевченко. Многочисленные упреки в корявости, неблагозвучии стихов Слуцкого были связаны с тем, что он вносил в русский стих начала иной поэтической системы. Когда Анна Ахматова говорила о «жестяных» стихах Бориса Слуцкого, она имела в виду и это непривычное звучание стиха. Оно же привлекало к Борису Слуцкому знатоков и специалистов-стиховедов, с первой его книжки почувствовавших новое явление в русском стихе. Оно и впрямь было новым, а не пыталось новым казаться, его легко можно было «поставить в ряд».