Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Между тем начало писательской деятельности самого Шенгели было связано именно с футуризмом. Приезд Игоря Северянина, Владимира Маяковского, Давида Бурлюка и Вадима Баяна в 1913 году в Керчь, где Шенгели учился в гимназии, произвел на него сильное впечатление. Правда, его кумиром стал не Маяковский, а Северянин.

В 1916–1917 годах Шенгели принимал участие в гастролях Северянина по югу России, выступая с докладами на его «поэзо-вечерах». Вскоре, однако, Шенгели изменил литературную ориентацию. Поселившись в 1917 году в Харькове, он провозгласил новое направление в современной поэзии, которое называл «новоклассическим», «пушкинизмом», «новым пушкинством», в качестве примеров такового приводя стихи М. Волошина, О. Мандельштама и В. Ходасевича.

В годы Гражданской войны обстоятельства забросили Шенгели на территорию, занятую Добровольческой армией Деникина. Об этом периоде своей жизни он впоследствии писал:

Октябрь, а затем германская оккупация Украины оторвали Харьков от Севера <…>. В начале 19 г. Харьков был занят советскими войсками; я поехал в Москву и узнал, что Вы остались за рубежом <…>. Дальше судьба меня занесла опять на Юг, где я отсиживался от добровольческих щупальцев. Окончательный переворот застал меня в Одессе, где пришлось пробыть полтора года, борясь с нуждой и холодом, – пока весной 22 г. я не выбрался в Москву.

Основные свои произведения – сборники стихов «Раковина» (1922) и «Норд» (1927), филологические труды «Трактат о русском стихе» (1923) и «Как писать статьи, стихи и рассказы» (1926) – Шенгели создал после революции.

Тарковский познакомился с Шенгели, когда поступал на Высшие литературные курсы, – Георгий Аркадьевич был в числе экзаменаторов. «Южное» происхождение Арсения и эрудиция юноши явно благорасположили к нему Шенгели.

Вот что вспоминал позже Тарковский о Шенгели:

Я никогда не видел человека, одетого, как он. На нем был сюртук – долгополый, профессорский сюртук, короткие, до колен, черные брюки, жившие второй жизнью: когда-то они были длинны, их износили, потом – обрезали и остатками починили просиженные места. На ногах у профессора – солдатские обмотки. На носу ловко сидит чеховское пенсне.

Шенгели молод, особенно для профессора. Голос у него глубокого, мягкого тембра, низкий и очень гибкий. Я угадал сразу: профессор из наших краев, человек южный. И правда – он из Керчи, в Москве не так уж давно. Он был комиссаром искусств в Севастополе. Он любит оружие, так же, как и я.

Пройдет время – он будет вести занятия в тюрьме, в литературном кружке, состоящем из заключенных. Поэтому ему выдадут револьвер, и он мне его покажет, и мы будем чистить его вместе, три раза в неделю.

Мне казалось странным, что Шенгели – профессор. Для меня он был – поэт. Я не думал, что человек одновременно может быть и поэтом, и ученым. Я еще в детстве, года три тому назад, прочел книгу его стихотворений «Раковина». А теперь он подарил мне свой «Трактат о русском стихе».

В те времена существовало два рода поэтов: одни были революционные (Демьян Бедный, Кириллов, Гастев, Александровский, Герасимов). Другие поэты влетели в РСФСР из бывшей империи и были просто поэты (Кузмин, Сологуб, Андрей Белый, Василий Каменский). Я тогда плохо разбирался в нашей словесности, понятия у меня были не слишком ясные. И я удивлялся Шенгели. Он был поэтом «просто», а писал стихи о революции…

Поэзия Шенгели открыла молодому поэту, что можно писать стихи и на современные темы. Тарковский был изумлен, он не знал этого до знакомства с Шенгели. Еще так недавно он полагал, что стихи следует писать на старые, проверенные, классические темы, о падении Трои, например, и любовные, причем современность может присутствовать в стихах только последнего рода – любовных… При этом в вопросе формы стиха Шенгели был абсолютным сторонником неоклассицизма.

Тарковский признавался:

Шенгели стал моим учителем во всем, что касалось стихотворчества. Прежде всего, он обучал меня современности. Когда я забирался на античные горы слишком высоко, он хватал меня за ноги и стаскивал на землю. Он говорил:

– Почему вы не напишите стихотворения – ну, скажем, о милиционере? Он же несет чрезвычайно важные функции: он осуществляет власть государства на этом перекрестке…

Шенгели жил тогда в Борисоглебском переулке на каком-то поднебесном этаже в одной комнате со своей женой Ниной Леонтьевной. У них была собака Ворон, доберман-пинчер.

Крыша текла. Хозяева подставляли тазы, ведро и консервные банки, и струйки воды противно стучали по железу. В комнате было тесно, и стало еще тесней, когда Шенгели поселили меня под письменным столом. У меня там была постель и электрическая лампочка.

Денег у меня не было. Георгий Аркадьевич кормил меня и заставлял писать стихи. Шли месяцы. Я жил уже не под письменным столом, а в комнате какого-то полукурятника за Таганкой. У меня появились деньги. Я стал журналистом. Вот как это произошло. Георгий Аркадьевич сказал мне:

– Знаете что? Я ухожу из «Гудка». Не хватает времени. Я веду в этой газете фельетон на международные темы в стихах и судебную хронику. Возьмитесь за это дело.

– Я не умею, – сказал я.

Мне стало страшно. Показалось, что легче умереть, чем написать фельетон в стихах на международную тему. Конечно, легче, чем в прозе, но никогда, никогда мне с этим делом не справиться.

– Легче умереть, чем написать фельетон, – сказал я.

– Ну вот еще! Нате вам газету, найдите тему!

Я взял газету и действительно нашел тему.

– Вот, – сказал я, – смотрите, Георгий Аркадьевич: Пилсудский на заседании сейма…

Не помню, как оскандалился тогда Пилсудский, но мой учитель сказал:

– Прекрасно! Пишите про Пилсудского! Сейчас же! Когда напишете, мы пойдем в «Гудок» и вы станете сотрудником редакции.

Я сочинил свой первый фельетон. Шенгели выправил его, поперчил и присолил. Под его руководством я составил и свой первый судебный отчет.[6]

Так Шенгели связал мою жизнь с газетой, чтобы, – если он с Ниной Леонтьевной уедет из Москвы на лето, – я не умер с голоду и увидел, что такое работа и настоящая жизнь.

Тарковский попал в «Гудок» в его золотую пору, когда в газете сотрудничали Булгаков, Катаев, Олеша, Ильф и Петров…

Шенгели и позднее опекал своего юного друга. Помог с работой на радио, где Тарковский писал инсценировки радиоспектаклей. Правда, работа эта быстро кончилась. Стоило Тарковскому ввести в пьесу под названием «Стекло» (шел 1932 год) персонаж, именовавшийся «Голос Ломоносова», как тотчас РАППовская критика[7] обвинила автора в мистицизме и поповщине.

Из радиовещания пришлось уйти. И опять Шенгели не оставил юного друга – предложил ему попробовать свои силы в переводе поэзии народов СССР. Тарковский попробовал – получилось хорошо. Профессия переводчика хотя и весьма тяготила, а порой и просто подводила к смертельной грани, но кормила его всю жизнь…