Джон Литтлпейдж - В поисках советского золота

IV. Нашим домом становится Сибирь

Мы чувствовали себя куда спокойнее, отправляясь из Москвы к месту первого настоящего назначения в России, потому что мне наконец нашли англоязычного переводчика, и он ехал с нами. До сих пор мне не приходилось полагаться на переводчика, чтобы меня поняли, и я был очень рад, что теперь он есть. Мы ехали в Свердловск, столицу Урала, где должны были пересесть на другой поезд, и где, как меня уверяли, нас встретит представитель с рудников.

Свердловск назван в честь известного большевистского лидера, который умер несколько лет назад; раньше город назывался Екатеринбург, в честь Екатерины Великой. В 1918 году там расстреляли царя Николая II и его семью. То был довольно унылый российский провинциальный город, когда мы его впервые увидели в 1928 году, но уже были заметны признаки обширного строительства и активизации промышленности, полностью изменившие его облик за следующие несколько лет.

Мне сказали, что представитель с Кочкарского рудника владеет английским, но когда тот встретил нас у поезда, обнаружилось, что он ни слова не говорит по-английски, да и ни на одном знакомом мне языке. Он был венгерский коммунист, один из последователей Белы Куна, венгерского коммунистического лидера, приехавший в Россию после поражения большевистского режима, установленного в Венгрии вскоре после войны.

Мне он показался довольно неприятной личностью, да и внешностью не вышел. Еще меньше мне понравилось, когда время шло, а он все настаивал, под разными предлогами, что выехать на рудники нет возможности. То говорил, что дороги непроезжие, то узнавал, что мост смыло.

В Свердловске нас поселили в гостинице, куда менее приятной, чем в Москве, но такой же дорогой; за всю семью выходили бешеные деньги. Тем больше меня раздражала долгая задержка, и наконец я сказал венгру, что если мы не отправимся в ближайшие двадцать четыре часа, я возвращаюсь в Москву. Это решило дело, и он сообщил, что ехать можно; я уплатил раздутый гостиничный счет за двенадцать дней, что мы там находились, и был рад наконец уехать.

Только через два года, в беседе с заместителем управляющего Кочкарского рудника, я узнал, что венгр нарочно задерживал нас в Свердловске, чтобы самому развлекаться в городе, уж какая там ни была ночная жизнь. Не было никаких причин не поехать на рудник из Свердловска хоть в тот же день, что прибыли из Москвы. Ему поручили привезти нас, когда мы сами пожелаем, и выдали деньги на оплату счета в гостинице. Поручение ему дали в первую очередь потому, что он прикинулся, будто знает английский. Каждый день он телеграфировал на рудник, что мы делаем покупки и пока еще выехать не можем. Тем временем он тратил на себя деньги, выданные нам на гостиницу, и вообще неплохо развлекался за наш счет.

В 1937 году, примерно в то время, что я собирался окончательно уехать из России, советские газеты сообщили об аресте Белы Куна и многих из его венгерских коммунистических последователей. Если они все были вроде того типа, я удивлен, что этого раньше не случилось. Но русские в большинстве своем простодушны, и иностранцы легко могут их обмануть при желании. Встречались тогда и другие иностранцы в России, не менее ловкие, чем тот венгр. Они и разрушили природное дружелюбие русских по отношению к иностранцам.

Это злоключение дало нам возможность лучше оценить радушный прием, ожидавший нас на руднике. Железная дорога от Свердловска на юг проходит по живописной местности; в западной Сибири стояла весна, а весна там так же долгожданна и красива, как на Аляске. Полевые цветы во множестве росли в степи и расстилались по ровной земле, будто богато разукрашенный ковер.

Люди на руднике были доброжелательные и приветливые, как мало где. Нас провели в громадный бревенчатый дом из семнадцати комнат, стоящий посреди собственного парка, который построили для управляющего французской рудничной концессией до войны, там были все удобства, какие мы могли пожелать. Нам сказали, что дом весь в нашем распоряжении, хотя мы были не в состоянии обставить и обогревать больше пяти комнат, их мы и использовали. Там была большая застекленная веранда, выходящая на остатки обширного сада.

Природное гостеприимство русских тогда еще не было подорвано шпиономанией и кампаниями по раздуванию подозрительности ко всем иностранцам. Едва мы осмотрелись в особняке, как прибыли конные коляски, и нас помчали к просторному дому управляющего рудником, коммуниста, который устроил для нас обед в роскошном русском стиле, и пригласил большинство инженеров и помощников рудничных управляющих с семьями, для знакомства с нами. Это оказалось только началом целой серии обедов, растянувшейся на всю неделю. Большинство этих замечательных людей не знали языков, и наши переводчики не могли передохнуть; моя жена нашла себе собственную переводчицу в Свердловске, предполагалось, что та ей станет помогать по хозяйству. Но кругом царило такое добродушие, что не так уж и требовался общий язык.

Жизнь в Кочкаре летом 1928 года была почти как на Аляске. Она очень отличалась от того существования, которое ведут в таких закоулках России сегодня. Мои маленькие дочки подружились с русскими детьми и быстро освоили начатки языка; мы с женой начали учить русский в свободное время. Возможностей говорить по-русски было много, поскольку мы были единственные иностранцы в Кочкаре, и ни одного иностранца даже не видели еще полтора года. Но люди были настолько дружелюбные, а жизнь — такая приятная, что нам все очень нравилось.

Мне выделили коляску, ездить на рудник и домой; кучер, который прилагался к коляске, оказался высоким нескладным существом, а его одежда была когда-то, наверное, кучерской ливреей какого-нибудь русского аристократа. Лошадь была даже более неуклюжей, чем кучер, но тем не менее носила впечатляющую кличку «Интеллигенция». В то время коммунисты сурово критиковали класс интеллектуалов в России за мнимый саботаж большевистской системы.

Мой возница, не коммунист, но сочувствующий, назвал лошадь «Интеллигенция» из-за нелюбви ко всему интеллектуальному сословию, чтобы отыграться на несчастном животном. Кучер выкрикивал хриплым голосом «Интеллигенция» со всей возможной неприязнью; затем на спину символа якобы предательского класса обрушивался кнут.

Я считал само собой разумеющимся, что странное существо — мужчина, но только через некоторое время обнаружил, к своему невыразимому удивлению, что женщина, и даже довольно молодая.

Управляющие и служащие в Кочкаре держали прислугу, даже больше, чем люди той же прослойки у нас в стране. Это было необходимо, так как домашнее хозяйство велось очень примитивными методами. Наша первая домработница была краснощекая крестьянская девушка, хорошенькая и добродушная. Вскоре после нашего приезда она объявила моей жене, что выходит замуж. Жена поинтересовалась, давно ли они с женихом знакомы.