Семен Экштут - Тютчев: Тайный советник и камергер

Ходатайство было уважено. Высочайшая милость воспоследовала. Федор Тютчев, не достигший еще двадцати трех лет, получил звание камер-юнкера и сопряженное с ним право на дорогой и нарядный придворный мундир. Во времена Александра I это звание было именно милостью, а не наградой за службу: царь жаловал им исключительно «по известности фамилии или во уважение службы родственника»{57}. К слову сказать, честолюбивый князь Александр Михайлович Горчаков буквально до последних дней жизни не мог забыть ту досаду, которую он пережил в молодые годы, когда глава русского дипломатического ведомства граф Нессельроде отказался поддержать такую же просьбу влиятельного горчаковского родственника. «Да ни за что! — ответил Нессельроде. — Посмотрите, он уже теперь метит на мое место»{58}. Это звание Горчаков смог получить лишь через несколько лет, но предчувствия не обманули графа: именно князь Александр Михайлович стал его преемником на посту министра иностранных дел. Тютчева же в излишнем честолюбии граф, судя по всему, не подозревал. Племянник знаменитого генерала был для него всего лишь одним из многих блестящих и многообещающих молодых людей, о которых в старости говорят, что у них в прошлом было большое будущее.

Пожалование Тютчеву придворного звания совпало по времени с его отъездом в отпуск. В Москве он появился уже камер-юнкером — и наблюдательные современники чутко уловили в поведении Федора Ивановича заметный налет дипломатической фанфаронады. Обратимся к дневнику Михаила Погодина за 1825 год.

«20—25 июня. Мечет словами, хотя и видно, что он <Тютчев> там не слишком много занимался делом; он пахнет двором. — Отпустил мне много острот. В России канцелярия и казармы. — Всё движется около кнута и чина. — Мы знали афишку, но не знали действия и т. п.

26 июня. Тютчев своими триумфами поселил во мне недовольность что ли?

17 сентября. Говорил с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнил он наших ученых с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением»{59}.

Даже искренне расположенный к Тютчеву автор дневника с большим трудом скрывает свое невольное раздражение: тютчевское остроумие нередко переходит в бахвальство, для которого, впрочем, у него были определенные основания. Судьба продолжала улыбаться нашему герою. Она щедро расточала свои дары и не торопилась предъявить счет за свои благодеяния. Казалось, что так будет всегда: комфортабельная жизнь в Мюнхене, блага европейской цивилизации, возможность видеть мир и свободно читать любые книги, необременительные служебные обязанности, изысканное общество прелестных женщин и умных мужчин, искренняя привязанность красивейших дам, поэтическое творчество — «вся эта жизнь, столь сладостная, столь полная ласки, столь обильная привязанностями и благоденствием»{60}.[7]

Но наступил декабрь 1825 года, а за ним и новое царствование. За несколько дней до восстания декабристов камер-юнкер Тютчев, находившийся в это время в отпуске, из Москвы прибыл в Петербург. (Отпуск был дан сроком на четыре месяца, но не отличавшийся дисциплинированностью чиновник только через восемь месяцев вернулся в Мюнхен.) Ни он, ни его старший брат не были членами тайного общества, однако их имена были упомянуты в доносе, который юнкер Артиллерийского училища Ипполит Завалишин 26 апреля 1826 года направил на имя императора Николая I. В дополняющей донос «Записке» от 25 июня доносчик утверждал, что братьям Тютчевым были известны замыслы декабристов, то есть формально их можно было привлечь к следствию за недонесение на злоумышленников. Следователи обратились за разъяснениями к находившемуся под следствием лейтенанту Дмитрию Завалишину, старшему брату доносчика. Лейтенант флота дал благоприятный отзыв о молодом дипломате: «Он совершенно немецкий Придворный, любящий этикет и в полном смысле слова Аристократ. <…> Я одно смело могу подтвердить, что Федор Тютчев был весьма привязан к покойному Императору»{61}.

К счастью для братьев Тютчевых, донос был подан слишком поздно: в это время следствие уже подходило к концу, и следователи, выполняя высочайшую волю, сознательно не хотели без особой нужды увеличивать число подозреваемых{62}. Если бы юнкер Завалишин подал свой донос тремя месяцами ранее, то Тютчевым скорее всего не удалось бы избежать ареста. Однако братья не только не были арестованы, но над ними даже не был учрежден «бдительный надзор», и донос никак не сказался на их судьбе.

В августе 1826 года, после того как русская миссия в Мюнхене получит приговор по делу декабристов и другие материалы судебного процесса, возвратившийся к своему месту дипломат напишет, но так и не опубликует при своей жизни стихотворение «14 декабря 1825».

Вас развратило Самовластье,И меч его вас поразил, -И в неподкупном беспристрастьеСей приговор Закон скрепил.Народ, чуждаясь вероломства,Поносит ваши имена -И ваша память от потомства,Как труп в земле, схоронена.О жертвы мысли безрассудной,Вы уповали, может быть,Что станет вашей крови скудной,Чтоб вечный полюс растопить!Едва, дымясь, она сверкнулаНа вековой громаде льдов,Зима железная дохнула —И не осталось и следов{63}.

Написаны сотни томов о том, как при Николае I резко изменилась общественная атмосфера, но все они меркнут на фоне трех пушкинских строк из стихотворения «Друзьям»:

Он бодро, честно правит нами;Россию вдруг он оживилВойной, надеждами, трудами{64}.

В это время Тютчев продолжал служить в спокойном Мюнхене, который постепенно превращался в заштатную европейскую столицу. И русская миссия в Баварии, и сам Тютчев волею судеб оказались в стороне и от двух войн, персидской и турецкой, и от надежд начала николаевского царствования, и от каких-либо значимых для Империи трудов.

Кажется, что именно это и помешало Николаю I своевременно обратить внимание на молодого дипломата и дать ход представлениям его начальников: Тютчев продолжал переписывать в Мюнхене чужие депеши и был в стороне от большой политики. Но это всего лишь иллюзия. В книгах о царствовании Николая I очень мало сказано о тех изменениях, которые произошли в механизме бюрократического аппарата и были обусловлены нежеланием императора пускать молодежь во власть. Представления молодых чиновников к очередным чинам месяцами лежали без движения: прохождение документов по инстанциям намеренно затягивалось.