Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

Не надо обманываться этим добродушием. Микеланджело страдал от своего безобразия. Для такого человека, как он, более чем кто‑либо влюбленного в физическую красоту, безобразие было стыдом[114]. В некоторых из его мадригалов[115]есть следы этого чувства унижения. Скорбь его была тем более жгучей, что он всю свою жизнь был пожираем любовью, и, кажется, ему никогда не отплачивалось той же монетой. Тогда он уходил в себя и поверял поэзии свою нежность и свои горести.

Он с детства писал стихи: для него это была властная потребность. Он покрывал свои рисунки, свои письма, свод летучие листки мыслями, к которым он потом снова возвращался, беспрестанно их перерабатывая. К несчастью, в 1518 году он сжег большую часть своих юношеских стихотворений; друг, ие были уничтожены им (перед смертью. Тем не менее, то немногое, что у нас от них осталось, дает нам понятие о его страстях[116].

Самое раннее стихотворение, кажется, написано во Флоренции около 1504 года[117];

Так благодатно и спокойно было,Пока я мог справляться со страстями!Теперь я обливаю грудь слезамиИ признаю, что мощна страсти сила…

Коль до сих пор все мимо проносило,И стрелы сердца миновали сами, —Теперь расплачиваюсь перед вамиЗа все, что не было когда‑то мило.

Как бесполезными силки и сетиБывают иногда для вольной птицы,Что тем сильней наказывалась роком, —

Так, дамы милые, и страсти этиЗаставят тяжким мукам подчиниться,Которых избежал я ненароком[118].

Два мадригала, написанные между 1504 и 1511 годами и обращенные, вероятно, к одной и той же женщине, полны захватывающей выразительности:

Кто все к тебе влечет меня насильно —Увы, увы, увы —Связавши крепко? Я ж вполне свободен![119]Зачем я с прежним «я» уже не схожи?О боже, боже, боже!Кто, свойства взяв мои же,Ко мне, чем я, стал ближе?Чья власть ко мне моей сказалась строже?О боже, боже, боже![120]

В Болонье, на обороте письма от декабря 1 507 года, был написан юношеский сонет, чувственная изысканность которого напоминает видение Ботичелли:

Блажен венок — веселое собраньеЦветов — для локонов твоих из злата,Где спорит брат, опережая брата, —Кто первый даст кудрям твоим лобзанье!

Блаженно целый день и одеянье,Что грудь сжимает и потом богатоСпускается, и сетка таровата, —Не устает от нежного касанья.

Но нет блаженней — ленты золоченой,Которая воздушно и беспечноКоснется груди легкими узлами!

И опояска кажется влюбленнойИ говорит: «Сжимать желаю вечно…»Что ж делать мне приходится с руками?[121]

В длинном стихотворении интимного характера, — нечто вроде исповеди[122], — которое затруднительно точно цитировать, Микеланджело с необычайной резкостью выражений описывает свои любовные страдания:

Коль День один лишен я созерцанья,Нигде найти покоя не могу я.Увижу ли, — такое состоянье,Как будто после голода жую я.………………………………………………………….Не всем желудок очищать полезней:Кому здоровье, а кому болезни.Случится ли тебе мне поклониться,Иль улыбнешься, как другие люди,Я вспыхиваю, как пороховница,Бомбарда иль другое из орудий.Заговоришь — и голос мой садится,Ответа не найдя в каком‑то гуде,И утихает пылкое желанье.Через глаза вошел ты, через зренье, —Как будто всыпал виноград в бутыль я,Где возле горлышка есть расширенье.Вошел в меня твой образ без усилья,Всю грудь наполнив мне без промедленья, —И там расправил сложенные крылья.Войти тебе и узким ходом вольноТуда, откуда выйти будет больно.……………………………………………………..

Затем горестные стенания:

О, тяжкие страданьяУзнает сердце, только вспоминая,Что та, кого люблю, любви не знает.Снесу ли жизни дань я?[123]

И еще эти строки, написанные после наброска к «Мадонне» в капелле Медичи:

Лишь я один стою в тени, пылая,Как солнце луч свой спрячет от творенья,Все радуются, я же средь мученьяНиц простираюсь, плача и рыдая[124].

Любовь отсутствует в мощной скульптуре и живописи Микеланджело; в них он огласил только наиболее героические из своих мыслей. Можно подумать, что он стыдился примешивать туда слабости своего сердца. Одной поэзии он доверялся. В ней следует искать тайну этого сердца, пугливого и нежного под суровой оболочкой:

Любя, зачем родился?[125]

По окончании Сикстинской капеллы и после смерти Юлия II[126]Микеланджело вернулся во Флоренцию и снова занялся проектом, к которому у него лежала душа, — гробницы Юлия II. Он обязался договором закончить ее в течение семи лет[127]. Три года он посвятил почти исключительно этой работе[128]. В этот относительно спокойный период, — период меланхолической и ясной зрелости, где бешеное кипение Сикстинской успокаивается и, как бурное море, входит в свое русло, — Микеланджело создает свои наиболее совершенные произведения, более всего характерные для равновесия его страстей и воли: «Моисея»[129]и луврских «Рабов»[130].

Это продолжалось одно мгновенье: жизнь сейчас же отдалась бурному своему течению; он снова впал в мрак.

Новый папа, Лев X, задумал отвлечь Микеланджело от прославления своего предшественника и использовать его для славы собственного дома. Это было для него вопросом скорее гордости, чем симпатии, ибо его эпикурейский дух не мог понять печального гения Микеланджело[131]: все свое расположение он дарил Рафаэлю. Но человек, создавший Сикстинскую капеллу, был славою всей Италии; Лев X хотел привлечь его к своему дому.