О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Принципиальная позиция, отстаиваемая Самуилом Лурье, состояла в том, что он литературу ставил и ценил выше жизни. Выше условий, в которые человек брошен идеологизированной судьбой. Личность, не умеющая правильно выразить свою мысль, обречена не только на непонимание себя другими, но и на непонимание себя самой собой. Психологическая острота и проникновенность литературной манеры Лурье основаны именно на этом вроде бы простом фундаменте: познай язык человека – познаешь и его душу. «Если бы население России, – пишет он, – в своем большинстве научилось использовать русский язык как орудие мышления – жить здесь было бы не так страшно и не так странно». Образ мира явлен в слове. Для Самуила Лурье это не эстетство, а внутренний опыт: через Гамлета или Дон Кихота, через Манон Леско с кавалером де Грие жизнь постигается явственнее и стремительнее, чем через общение с соседом, однокашником, приятелем. Из этого переживания следовало, что и сами творцы великих образов – невольники определенных архетипов, их душевный опыт задан издревле струящейся через них речью. Психология художника определена речевой подоплекой. При анализе произведений вскрытие этой взаимосвязи – решающее условие понимания. В этой установке на преимущественное выявление психологических сущностей Лурье соприкасается со сторонниками интертекстуального анализа произведений искусства. Жизнь – это довлеющий себе язык, высшая из данных нам драгоценностей. О них следует помнить тем, кто берет на себя смелость исследовать устройство текста. Художественная речь для Лурье – это прорыв к бытию, а не его отражение, тем более не подмена бытия «знаками», как наставлял постмодернизм.
Соответственно надругательство над свободой речи, выражаемое различного вида институтами цензуры и стоящими за ними властными структурами, для Лурье едва ли не главное преступление перед человечеством. Если взглянуть на отвратительнейших из персонажей Лурье в целом, то их отечественную галерею, открытую в «Литераторе Писареве», можно увенчать фигурой С. Уварова, председателя Главного управления цензуры николаевского царствования из книги «Изломанный аршин» и завершить анонимными цензорами и дознавателями из КГБ советской поры, представленными, например, в монологе Лурье «Чувство текста». Такое понимание «Изломанного аршина» объясняет сюжетную загадку этого самого крупного произведения Лурье. Центральные персонажи-антагонисты – Николай Полевой и Александр Пушкин – находятся все же по одну сторону колючей изгороди, отделяющей их от самовластных институтов правящего режима. На «высоком» ли (Пушкин), «низком» ли (Полевой), но оба персонажа Лурье мыслят на одном привязывающем их друг к другу художественном наречии – в отличие от того же Уварова или Николая I.
В девяностые мы с Саней силою вещей сошлись снова и сближались в последующие годы неуклонно. Благо нашлись и стогны, на которых было не разойтись, да и не к чему. За прошедшие годы Саня психологически сильно окреп, правила нашей жизни усвоил (не значит, что принял), легко входил в роль шармера, чаровника… Ни в одной из компаний, где он появлялся, скучно не было. После разговора с ним окружающая речь начинала казаться тусклой, если не пошлой.
За последнюю четверть века он сделал и написал раз в пять больше, чем за первую половину, оказавшись к тому же блестящим журналистом. В 1992 году участвовал вместе с Николаем Крыщуком в (вос)создании журнала «Ленинград». Правда, из-за полной неразберихи, в том числе во все еще сохранявшихся «вышестоящих инстанциях», вышел всего один номер. Зато когда стал издаваться бесцензурный еженедельник «Дело», Самуил Лурье написал для него несколько сотен великолепных репортажей без петли на шее. Рубрика называлась «Взгляд из угла», рефрен: «Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом».
Но даже огромное «Дело» – лишь малая часть его трудов. С начала 1990-х Самуил Лурье вел авторские рубрики: «Беспорядочное чтение» в «Невском времени», «Лови момент!» в «Петербургском Часе пик»… В журнале «Звезда» в 1993–1995 годы вел раздел «Уроки изящной словесности», в 2003–2009 годах – раздел «Печатный двор» (под псевдонимом, точнее аллонимом, С. Гедройц: Санина мать – из литовского княжеского рода Гедройцев, но он из принципиальной открытости по большей части акцентировал в себе еврейство – в соответствии с фамилией отца), в 2010–2011 годах – «О литературных нравах», в 2012-м – «Бегущей строкой», с 2013-го – снова «Печатный двор», под собственной фамилией.
В «Неве» он проработал до 2002 года, уйдя, уже в должности завотделом, на пенсию. То есть став свободным литератором – к мучительному счастью для себя и, полагаю, для отечественной словесности.
Бунин говорил о Чехове, что тот умел «скрывать ту острую боль, которую причиняет человеческому уму человеческая глупость». Человеческому существу Самуила Лурье претила прежде всего человеческая пошлость. Писательство было прямой на нее реакцией и от нее защитой. В этом отношении его талант сродни дару Владимира Набокова. Одно из последних Саниных писем заканчивается печальной метафорой: «Похоже на то, что завод в голове кончился, как в механическом будильнике, – или вообще лопнула пружина». Сходно представлял себе литературный текст автор недописанного романа «Лаура» – «наподобие фотопленки, дожидающейся, чтобы ее проявили». Самуил Лурье свой рулон пленки проявлял до отмеренного ему судьбой финального кадра.
На встречи небесные он не уповал, но любил и был устремлен к вещам столь же неосязаемым – к гармонии, «какой бы смысл мы в это слово ни вкладывали» (Саня, любивший это выражение и начинавший массу своих очерков со слов «Нечто о…», превосходно знал эту неопределенность, влекущую вопреки этому знанию – и благодаря ему – к поискам точного слова). Гармонии и служил, находя ее прежде всего в русской речи, в ее литературных воплощениях.
Избранный им герой мировой культуры – философ Анаксарх, забредший однажды в гости к одному тирану. За давнюю дерзость тот велел истолочь чужеземца в гигантской ступе. Что и было исполнено. Но не это поразительно, а голос, донесшийся из глубины, из кровавого месива: «Толки, толки Анаксархову шкуру! Анаксарха – не истолчешь!» Ничего более существенного человечество за все века не прокричало.
Взглянув на эту проблему с колокольни Лурье, определим ее как трагедию человеческого голоса в коллективном муравейнике. Всю жизнь он писал о частном сознании, о самостоянии человека, о его одиноком голосе в сообществе, безразлично кому подвластному – тирану ли, парламенту ли: разница несущественная. Писал на таком психологически внятном и упоительно точном русском языке, который только и позволяет нам не впадать сегодня в не различающее
