Любовь Скорик - Произведения

— Ты чо! Ты чо! — отмахнулся Василь от страшилища, а ноги сами собой уже подхватили его и помчали прочь.

Он продирался сквозь заросли ощетинившихся подсолнухов, и каждый из них норовил ухватить его. Шершавые листья больно шоркали по спине. Стебли хлестали по ногам. А тяжёлые подсолнуховы головы больно бодали. Василь чуток перевёл дух, вырвавшись в табачник. Но и табачные, почти уже созревшие листья сегодня шипели на него и хлёстко шлёпали по спине. Когда огород остался позади, Василь остановился, переводя дух.

— Во скаженный! — ругал он себя. — Сколь делов неделаных, а он, вишь ты, разлёгся на солнышке да и скочевряжился. Бежал — чуть в штаны не пустил, а всех страхов-то: дождь сбирается, ветром лист затрепало. Ладно ещё, дед не видел…

— Василь! — донёсся до него знакомый хриплый зов. — Васи-иль!

Надо бежать, а то достанется от деда. А тот уже стоит на крылечке, сердито трясёт бородой.

— И де тока тебя нечистая носит! Всю горлу с тобой, окаянным, проорал. Ровно бес скрозь землю проваливается.

Василю и оправдаться некогда. В открытую дверь видит он стол, а там — миску, и всё в нём неудержимо тянется к ней. В миске — варёные картохи, посыпанные резаным луком и политые постным маслом. А рядом — кусмарь колбасы. Василь выбирает картоху покрупнее, берёт её в одну руку, колбасу — в другую и туда же приспосабливает краюху хлеба. Картоха холодная, хлеб подсох, но он уминает за обе щёки.

— Кликал, кликал тебя да и плюнул, — говорит дед.

Василь перестаёт жевать и подозрительно осматривает содержимое миски.

— Куда? — спрашивает он деда.

— Што куда? — не понимает тот.

— Плюнул-то куда?

— Тьфу ты! Сам нехристь и других в грех вводит!

Дед ругается только для порядка. Нутро же у него доброе. Доброта его так и светится в глазах. Только дед всё норовит занавесить их кустистыми бровями. Вообще дед у Василя что надо. Только вот всё говорит, что больно зажился на этом свете, что давно уж ему место на погосте, а он всё в миру маячит, Бога гневит. Но теперь всё — помирать собрался. Вот и Ольгу — Василёву мать (деду-то она внучкой приходится) — вызвал. Уж и телеграмма ответная пришла: завтра должна быть. Оттого и прёт из деда радость. А чтобы скрыть её, он и ворчит без передыху.

— Чо руками-то хапаешь? Ложки, што ли, нет, язви тебя!

Рядом с миской, и правда, сегодня ложка лежит — рябая от съеденной краски, с обкусанными краями. Железные дед вовсе не признаёт: "Дурак придумал — тока зубья об их обламывать". Да и эти-то он достаёт раз в год по обещанию. А ложки у деда, должно, его одногодки. Да и больно уж велики для Василёва рта. Картошку из них приходится высыпать, запрокинув голову, наподобие курицы у корыта с водой. Нужна ему ложка эта! Да и сам-то дед часто ли берёт её в руки? Как-то оба они привыкли обходиться без этой чепуховины. Еда у них с дедом круглогодично одна и та же: варёная картоха с луком и постным маслом, да к ней — кусок мяса или солёного сала. Всякий другой харч дед считает баловством. Правда, Василю по его малолетству покупает иногда в магазине лакомство — колбасу. А может, и не по малолетству, а чтобы не обидно было: у деда своё лакомство — табак, надо, чтобы и у Василя какое-то было.

Управившись с едой, Василь начисто вылизывает миску, смахивает со стола крошки, высыпает их в рот и с отяжелевшим животом выкатывается из-за стола.

— Бог напитал, никто не видал, — говорит он всегдашнюю дедову присказку.

— День прошалался невесть где, а делов неделаных — ворох, — заводит дед свою песню. — Хоть двор вымети, што ли. Приедет завтрева цаца наша, опеть нос морщить будет.

Василь покорно берёт веник и начинает отгребать от крыльца толщу подсолнуховой шелухи, смешанной с окурками, щепками, разным другим мусором.

— До морковкина заговенья будешь ширкаться веничком этим, — говорит дед.

Он выбирает из кучи новеньких мётел одну поокладистей и вручает её Василю. Тот примеривается к черенку, вдвое выше его самого, плюёт на ладони, размахивается и бьёт метлой в землю. Метла взбрыкивает наподобие норовистого коня и отталкивает Василя в сторону. Тот напыживается, широко расставляет ноги, натужно краснеет и, наддав, снова размахивается метлой. Но прутья, как заклятые, ровно врастают в землю, а тяжёлый черенок норовит поддать в бок. Некоторое время Василь ещё борется со строптивой метлой, но скоро сдаётся.

— Чтоб ты пропала! — сердито говорит он, бросает чёртову эту штуковину и снова берётся за веник, наперёд зная, что сейчас опять заведёт дед свою нескончаемую ругань. Однако тот молчит, и Василь обеспокоенно оглядывается. Сидя на крылечке, старый спит. Что-то — должно, его долгие годы — тихонько булькает, перекатывается в нём, и Василю вдруг становится жаль деда. И где только эти годы помещаются? Должно, тесно им в этом скрюченном, усохшем, костобрюхом теле. Третью ногу свою — суковатую, до блеска вылощенную ладонями палку — дед выронил и, не случись рядом Василя, — не встать ему. Вылинявшие, забывшие свой цвет глаза закрыты наполовину — искорёженных морщинами век не хватает, чтобы прикрыть их плотно. Волосья в бороде истончились и повисли на подбородке лёгким прозрачным облачком, того и гляди — ветром унесёт. Василь замечает в дедовой бороде неположенное там трепыхание и видит заблудившуюся в ней божью коровку.

— Куда лезешь, халява! Ведь заглотит он тебя ненароком, — ругается Василь и высвобождает божью тварь на волю.

Дед от его царапанья в бороде просыпается и продолжает ругаться, словно и не засыпал вовсе:

— Глянь на себя, ирод! Ить посмотреть — варнак варнаком. Мать тока глянет — с ума спятит.

Василь оглядывает себя и ничего худого не обнаруживает. Холщовые, шитые дедом штаны совсем ещё целы. Пузо малость расцарапано — дак это заживёт. Да и рубахой можно прикрыть. Вот ноги — это да. Их мой, не мой — всё одно черны. Цыпки сходят только зимой, когда ходит в валенках. А от снега до снега привык он босиком. Чо обувку-то зря трепать? Да и неловко в ней. Как обуешь в праздник сапоги-то — будто конь засупоненный спотыкаешься. Зато уж подошвы у Василя задубелые, ничего не чуют. Он может бегом по щебёночной дороге — и хоть бы хны. Их и стекло-то не всякое берёт.

Словно угадав мысли Василя, дед командует:

— Ташши-ко сапоги да дёготь там прихвати!

Потом он долго, старательно вощит Василёвы "бахилы" — здоровенные, на вырост ("Всю школу в их пройдёшь!"), пока не становятся те такими чёрными, маслянисто-жирными, что Василю хочется лизнуть их. На свои дед экономней тратит силы и дёготь ("Старому хрычу и так сойдёт!").