Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер

Николай Афанасьевич сидел тогда на лечебной диете и похудел почти на двадцать килограмм.

В Центральном доме работников искусств, ЦДРИ, чествовали поэта-юбиляра Николая Доризо. Крючков любил не только его стихи, но и самого автора за веселый нрав, искренность, компанейство и пообещал прийти поздравить. Выступили уже почти все записавшиеся, а Николая Афанасьевича все не было. Наконец дверь распахнулась, и Крючков с недовольным выражением на лице быстро прошел между рядами прямо к сцене. В руке он держал букет розовых гвоздик. Его встретили, как всегда, аплодисментами, и председательствующий, поэт Сергей Васильев, жестом пригласил артиста сразу к трибуне.

– Скажи несколько слов, Николай Афанасьевич.

– А чего ж не сказать… Скажу.

Крючков поднялся на сцену, подошел к Доризо, который вышел из-за стола, вручил ему букет, и они расцеловались. Потом встал за трибуну, оглядел внимательно зал и развел руками.

– До чего мы дожили, дорогие товарищи! Подвез меня сейчас приятель до ЦДРИ, и пока мы ходили за цветами, какая-то сволочь отломила с радиатора оленя. Что ж это творится? На кой черт этому стервецу сломанный олень? Он что, на грудь его себе повесит? На цепочку? Как хотите, а если б я поймал этого негодяя, я б сам ему руки обломал!..

– А что Доризо? – услышал он из президиума фамилию.

И продолжал:

– Сволочь! Ну зачем ему этот олень? Руки чешутся? Так надо дать ему в руки тачку, и пусть он возит на стройке кирпичи, цемент или раствор – не знаю… Олень-то при чем?

– Николай Афанасьевич, – приподнялся над столом Васильев, – вы о Доризо расскажите.

– А что Доризо? – запнулся Крючков. – О Доризо я как раз ничего плохого сказать не могу… Спасибо за внимание.

И под оглушительные аплодисменты он неторопливо сошел в зал.

То же самое определение употребил Борис Токарев, когда рассказывал мне о выступлениях Крючкова:

– Я много раз видел его оглушительный успех у публики. Он выходил на сцену с гармошкой, пел «Три танкиста», и все вскакивали и орали как безумные.

Что это, тоска по безвозвратно ушедшему прошлому? Не знаю. Но вот уже шесть лет спустя после кончины Николая Афанасьевича на презентации памятного альбома, посвященного Крючкову, в Техническом университете Москвы пишущий эти строки сам был свидетелем того, что произошло в зале, когда на экране появился Артист с гармошкой и запел. Публика была самая разношерстная: пенсионеры занимали одну половину зала, студенты – другую.

Я думал, студенты, среди которых я сидел, обрушатся на мою голову – а они вскочили с мест и своим молодецким ором намертво заглушили немощные восторженные вопли стариков и старушек. И опять не обойдусь без этого определения: оглушительная овация. А ведь, казалось бы, что этим двадцатилетним парням и девчонкам до дел минувших дней?

Они пришли «на Крючкова»!

Известно, что, когда великий скрипач и композитор Никколо Паганини скончался, католическая церковь отказала ему в погребении, считая его при жизни орудием в руках дьявола. Близкие и друзья артиста возили гроб с его телом из города в город, и везде церковные иерархи отказывали ему в месте последнего успокоения.

Когда сценаристу Олегу Стукалову-Погодину, сыну нашего известного драматурга Николая Погодина («Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и т. д.), заказали сценарий многосерийного телевизионного фильма о Паганини, он придумал, как посчитал, сильный драматургический ход. В каждом порту, куда прибывали со скорбным грузом друзья артиста, таможенники требовали открыть крышку гроба, чтобы убедиться, что нет контрабанды. И при каждом очередном вскрытии оператор должен был показывать крупным планом, как раз от разу изменяется выражение лица покойного: то спокойное, то гневное, то усталое, то с саркастической улыбкой. Автор хотел показать, что и после смерти музыкант не мог освободиться от обуревавших его при жизни страстей. Осталось лишь найти актера, похожего на Паганини и способного выразить с закрытыми глазами всю эту, как говаривал Аркадий Райкин, «гамму чувств».

И тут Олег встречает на каком-то вечере Крючкова, с которым через отца был знаком с детства, объясняет ему суть дела и спрашивает, нет ли у него на примете актера, который сыграл бы Паганини в гробу. Николай Афанасьевич оживился.

– Конечно, есть, старик! Ты что! У меня на примете есть такой экземпляр, что ты ахнешь! Толя Рогов. Не слышал?

Олег о Толе Рогове не слышал.

– Копия Паганини, и гримировать не надо, старик! – продолжал Крючков. – Клади его в ящик – и все! Понимаешь, старик, он как напьется, стучит себя в грудь и плачет: дайте, говорит, мне амплуа, и я переверну весь мир! Это амплуа как раз для него – он все равно бездельничает, так пусть уж лучше лежит себе в гробу и строит рожи. Все при деле!

Олег нашел этого Толю, дал ему почитать сценарий (хотя к чему бы ему это?), и артист загорелся. Долговязый, нескладный, с длинными до плеч волосами, он действительно был похож на своего героя, каким его изображали на рисунках современники. Но нужно-то было только лицо. И оно не подкачало.

– А знаете, – вытаращил он на Олега огромные глаза, которые опять же в фильме были совсем ни к чему, – ведь, кажется, в мировом кино ни у кого еще не было такого амплуа… Ну, мелькают там в дюдиках всякие трупные морды-маски… Но ведь это совсем другое: сыграть покойного, который продолжает жить страстями человеческими! Вы гений, Олег Николаевич! Такое придумать…

Толю пригласили в «Мосфильм» на кинопробы. Его положили на стол, и он притворился мертвым.

В это время в павильон вошел Крючков, который снимался по соседству, и, прижимая палец к губам, тихо отошел в сторону. Увидев на двери название фильма, он решил, видно, поддержать своего протеже.

– Умирая, – объяснял между тем режиссер Толе-Никколо, – ваш герой вспомнил свою «Пляску ведьм»… Вы слышали «Пляску ведьм» Паганини?

Коля вообще ничего не слышал из Паганини, но признаться в этом не мог сейчас даже под дулом пистолета.

– Естественно, – прохрипел он, почти не разжимая губ – уже входил в образ.

– Вот эта мелодия, – продолжал режиссер, – и запечатлелась на лице вашего героя в последнюю секунду его жизни. Поняли? Поехали.

Судя по названию, решил Толя, это должна быть некая какофония – хаос сумбурных, резких, скрипящих звуков. Он сосредоточился, вообразил себе танцующих ведьм на Лысой горе, набрал полную грудь воздуха, притих и скорчил такую страшную рожу, что режиссер отпрянул. А Толя, подумав немного, вдруг еще ощерился и страшно задвигал бровями.

– Стоп, стой! – в отчаянии закричал режиссер. – Вы же покойник! Что вы мне строите рожи да еще шевелите бровями!