КГБ. Мифы и реальность. Воспоминания советского разведчика и его жены - Галина Львовна Кузичкина (Кокосова)
Первый раз я иду на Кузнецкий Мост в дом № 27. Действительно, кадровик Николай Васильевич очень приятный и обходительный молодой мужчина.
— Знаете ли вы, что ваш муж дал согласие на работу в КГБ?
— Да, конечно, он мне рассказал, — ответила я, подумав про себя, что незачем спрашивать об этом, не просто же так я пришла, мимо проходила.
— Мы знаем, что некоторые ваши родственники были репрессированы. Нет ли поэтому у вас и ваших близких негативного отношения к нашей организации?
Хороший вопрос. «Мы знаем». А где еще могут об этом знать всё? И какая нежная формулировка — «некоторые родственники». ВСЕ родственники и со стороны папы, и со стороны мамы. Мой дедушка Голованов Константин Григорьевич был расстрелян на полигоне Коммунарка. Он был начальником инспекции, помощником министра в Наркомземе, то есть в Министерстве сельского хозяйства. Его жена, моя любимая бабушка Анна Кирилловна, получила 8 лет, которые отсидела от звонка до звонка. Сначала Бутырская тюрьма, потом АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины). В 18 лет моя мама, девочка из благополучной семьи, осталась без родителей, без квартиры (дали комнату в родительской квартире) с сестрой, младше ее на 3 года, и 14-летним братом. Без каких-либо средств к существованию. Сестра в 41-м ушла на фронт добровольцем, «чтобы доказать всем, что мама и папа не виноваты ни в чем». Гвардии старший сержант Голованова Галина Константиновна погибла под Смоленском. Брат мамы прошел всю войну. Был трижды ранен, награжден орденами и медалями. Папин папа был репрессирован, отсидел, вышел на свободу, но прожил после этого недолго. Мой папа прошел всю войну, он окончил Институт связи еще до войны, поэтому его призвали сразу. Его фронтовой друг дядя Володя Луннов признавался ему после одной-двух фронтовых «рюмок», что его обязали следить за ним и докладывать куда надо: «Левка, я ведь стучу на тебя, вызывают, спрашивают, говорят, что надо за тобой присматривать». Они дошли вместе до Германии и продолжали дружить после войны.
И вот, имея такую семейную историю, я абсолютно честно сказала кадровику, что никакого отрицательного чувства КГБ у меня не вызывает. Это было тогда, это не изменилось и по сей день. Никогда в моем детстве и позже никто не обсуждал те времена, не сетовал на испорченную жизнь, на упущенные возможности. Был единственный момент, когда родители не смогли сдержать волнение. Мама плакала, печатала на машинке какие-то бумаги, папа исправлял что-то, и снова перепечатывали. Они подавали документы на реабилитацию своих родителей. На реабилитацию собственной жизни! Лучшие годы они были людьми десятого сорта, хуже уголовников, ведь те не были поражены в правах. Проведя 8 лет в заключении, бабушка просто выбросила эти годы из своей памяти и никогда не вспоминала лагерь. Я не имела представления о том, что я правнучка царского генерала, что все мужчины в папином роду священники. Все научились молчать. Думаю, что этот урок оттуда, из тех страшных лет. Как это мудро! Бесполезные стенания и обвинения всех и вся ничего бы не изменили, а отравляли бы атмосферу в семье. Поэтому, когда пришло понимание происходившего в нашей стране в годы репрессий, у меня не было накопленного багажа ненависти и злобы. А то, что я была женой офицера Службы внешней разведки, и сейчас вызывает во мне чувство гордости.
С медицинской комиссией было все сложно, я так нервничала, когда шла в Кисельный переулок, что мне стало плохо на улице Дзержинского в двух шагах от нужного мне дома, и «скорая» увезла меня в больницу. Комиссию пришлось отложить, потом с помощью кадровика, уговорившего врачей, я получила нужное одобрение, хотя не подходила по многим статьям. Да, думаю, Володе тоже пришлось попереживать не только из-за меня. Он уже знал, что страдает дальтонизмом, то есть у него нарушено цветовое зрение. Еще до поступления в ИСАА он получил профессиональное водительское удостоверение и даже успел поработать персональным водителем, а позднее, на летних каникулах, работал в такси в 11-м таксомоторном парке Москвы. Ради того, чтобы сесть за руль, Володя раздобыл книгу проверочных таблиц на дальтонизм, выучил их и прошел медкомиссию. Он сам рассказал мне эту историю. И книжка эта сохранилась до сих пор. Но в КГБ его обман был обнаружен, там были другие способы выявления этого врожденного дефекта зрения. Не знаю, каким образом, но все обошлось, и он благополучно прошел осмотр у окулиста и остался с правами.
В Институте стран Азии и Африки все шло своим чередом. Моя группа оканчивала уже первую половину пятого курса и уходила на преддипломную практику. Мне же предстояло начать занятия со второго семестра четвертого курса, то есть с момента, когда я уехал в Тегеран. Я терял целый год. Но ничего не поделаешь, таковы правила. Доложив в деканат о возвращении, я встретился с заведующим кафедрой истории Ирана профессором Михаилом Сергеевичем Ивановым, который был моим научным руководителем. Он спросил, готова ли дипломная работа. Я ответил, что в черновом варианте диплом закончен и осталось его только перепечатать. Михаил Сергеевич попросил показать ему черновик, прежде чем я начну его перепечатывать. Через несколько дней профессор Иванов вызвал меня на кафедру и сказал, что он ознакомился с моей дипломной работой и остался доволен ее содержанием.
— Вам, наверное, будет интересно узнать, что я не внес ни одной поправки в вашу работу, что случается крайне редко, — сказал он. — Я считаю, что у вас есть академическое будущее и намерен рекомендовать вас в аспирантуру. И еще, поскольку дипломная работа закончена, я не вижу смысла для вас терять целый год и буду ходатайствовать перед деканатом, чтобы они дали вам возможность сдать оставшиеся экзамены экстерном. Если, конечно, вы не возражаете, — добавил он.
За упомянутые шесть месяцев начало разворачиваться еще одно непредвиденное событие. На меня начала наседать военная кафедра университета. Мой преподаватель военного перевода персидского языка предложил мне после окончания учебы пойти в армию. У меня с ним были хорошие отношения, и я прямо ему ответил, что, прослужив три года срочной службы, я любовью к армии не воспылал, даже совсем наоборот. Но майор Панчехин продолжал:
— Да мы тебя сразу же в Афганистан пошлем. Тебе, может быть, и форму-то носить не придется, — говорил он, намекая на то, что он предлагает мне службу в ГРУ. Я отказывался, но он все настаивал и даже всучил мне
