Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев
Давно стих шум табора. Алексей и Елизавета продолжали стоять посредине дороги, прижавшись друг к другу. В пыли лежала скомканная пятирублевая ассигнация. Свет от луны чертил узкую длинную дорожку по улице.
— Какие большие звезды, — тихо сказала Лиза.
— Какие яркие звезды, — добавил Алексей.
— Нас не будет, а они останутся, — продолжила она.
— И будут всегда там, где мы их сегодня видим, — вздохнул он.
— Ты знаешь, — Травин чуть отстранился от девушки, посмотрел ей в глаза. — Я стану художником, нарисую звездное небо. Это будет большая картина. Ее разместят в лучшем дворце столицы. На самом видном месте. Это будет наше с тобой небо. И ты, как-нибудь зайдя во дворец, увидишь картину и поймешь, что я где-то рядом, и найдешь меня.
— Правда? — всхлипнув спросила она.
— Клянусь, — перекрестился Алексей.
…Травин сидел возле открытого окна, вдыхая ароматы черемухи, протянувшей ветви до окон второго этажа. Кружилась голова от приторно-сладкого запаха, но он и не пытался закрыть окно. Пересиливая усталость, вспоминая последнюю встречу с Елизаветой, он снова и снова задавался вопросом: почему, приехав в город, не бросился на ее поиски? Почему не искал Лизу, когда случилось несчастье? Ведь вместе с получением страшной вести о гибели во время пожара семьи Богдановых он был уведомлен — девушки в тот роковой вечер дома не было.
Рядом на подоконнике лежал аттестат. Алексей открыл документ, пробежал по нему глазами:
«От Императорской Академии художеств уволенному из мещанского общества комнатному живописцу Алексею Травину в том, что он в вознаграждение за хорошее искусство в комнатной декоративной живописи, доказанное сделанным им без всякого постороннего пособия в присутствие г. ректора сей Академии Шебуева рисунок — по части вышеозначенной живописи и другие работам, им, Травиным, на усмотрение Академии предоставленным по силам Высочайше утвержденного…»
Травин прервался, снова пробежал сверху донизу лист и сосредоточился на последнем предложении. Ибо оно и имело главный смысл:
«…он, Травин, журналом Совета Императорской Академии художеств возведен в звание свободного (неклассного) художника с правом на основании Всемилостивейшей дарованной Академии привилегии пользоваться с его потомством вечною и совершенно свободною вольностью и вступить на службу, в какую сам явно свободный художник пожелает…»
Перечитав еще раз уже вслух последние строки документа, Травин, наконец, понял, для чего, находясь в бессознательном состоянии, доставал его. И будто вновь послышались шаги его, гулко звучавшие в тишине кабинета ректора Шебуева.
* * *
После беспокойного сна и раннего пробуждения Травин намеривался выспаться днем. Однако отдых пришлось отложить — за ним приехали из Академии художеств.
«Чего бы это могло значить?» — с тревогой думал Алексей, собираясь в дорогу.
Вторичный вызов после его вчерашнего скандального заявления мог означать что угодно: Травина вызвали на Совет Академии, чтобы наказать за неучтивое поведение с господами профессорами, Михайлов второй и Шебуев нажаловались вице-президенту Толстому и тот приглашает для беседы.
«А вдруг?..» — желанная мысль оборвалась.
Показались очертания Академии, и неуверенность опять взяла верх. Он, будучи совсем не суеверным, с опаской посмотрел в ту сторону, где вчера над кровлей дома висела туча, разразившаяся впоследствии грозой над городом и в кабинете ректора. Увидев на ее месте пухлое облачко, Алексей перекрестился.
— Смотрите, Василий Козьмич, пришел наш упрямец, пришел негодник, — по-актерски всплеснув руками, громко сказал Михайлов и, слегка поклонившись Травину, не меняя тона, продолжил: — Проходите, мил человек, не стесняйтесь.
— Прошу простить меня за вчерашнее поведение, — сказал простодушно Алексей, мельком бросая взгляды на Михайлова и Шебуева.
— Во-о-т, это начало разговора, — поднял вверх указательный палец Шебуев.
— Похвально, похвально, — поддержал его Михайлов. — И, — он сделал паузу, — я склонен считать, вы, наш молодой друг, изменили свое мнение относительно звезд на небе.
— Никак нет, не изменил, ваше превосходительство, — отрапортовал Травин. — Весь вечер и ночь думал и еще более в мысли своей укрепился.
— Мы вот тоже, как вы сказали, в мыслях своих укрепились, — с усмешкой сказал Михайлов.
— Тогда зачем звали? — простодушно спросил Алексей.
— Чтобы в деталях обсудить композицию плафона, — сказал с расстановкой Шебуев. — Кроме росписи купола надо подумать над украшениями вокруг его. Все это — одна композиция. И какая! — он возвысил голос. — Большая ротонда не только входит в анфиладу парадных помещений, которые определено выполнить в стиле классицизма. Она — парадный кабинет.
— Я думаю, лучше будет, если Травин на месте определится. Там он визуально оценит всю большую картину дворца. И… — Михайлов хитро улыбнулся, — возможно, скорректирует свое мнение о звездном небе, — сделав паузу, словно обдумывая, все ли он сказал, Андрей Алексеевич вдруг заявил: — Работать придется на высоте. Плафон в Большой ротонде решено выполнять не на холстах, а по штукатурке. Следует вопрос, который надо было задать в самом начале разговора: высоты не боитесь?
— С детских лет по колокольням лазил, вниз головой повисал, — прихвастнул Травин.
— Там вниз головой висеть не придется, головой будете думать, — глубокомысленно изрек Шебуев.
Во дворец Юсупова они поехали без Шебуева. Василий Козьмич на прощание полушутя-полусерьезно посоветовал Алексею меньше петушиться, а чаще присматриваться к работам мастеров декоративной живописи, учиться от таких мастеров, как Виги, Скотти, Медичи и Торичелли. Видно было, профессор остался доволен своим учеником.
От поездки в карете с Михайловым Травин ожидал всякого. Зная о тяжелом характере архитектора, он готовился выслушивать его занудные нравоучения. В лучшем случае думал, тот будет экзаменовать его. Первый же вопрос, как только они оказались в карете, ошарашил Алексея.
— Кто же эта красавица, ради которой вы были так настойчивы, отстаивая звездное небо? — спросил он тихим голосом, словно разговор затевался о каком-то таинственном деле.
— Лиза, — односложно ответил вдруг растерявшийся Травин.
— Это ничего не говорит, — все так же тихо сказал Андрей Алексеевич.
— Елизавета Ивановна Богданова, — глухим голосом ответил Алексей.
— Что это вы с такой печалью говорите о своей любимой девушке? — Михайлов недовольно заворочался на сидении.
— Я потерял ее, — начал было Травин, но оборвался, понимая, это не ответ, его объяснение выглядит глупо, по-мальчишески, и тут, неожиданно для себя, продолжил сбивчиво, горячо, то и дело посматривая на Михайлова, словно боясь, что он прервет: — Мы познакомились в Галиче. Она уехала в столицу и пропала. Точнее, у них в доме случился пожар. Да. Да. Пожар был и все погибли. Все, кроме нее. Она
