Первые бои добровольческой армии - Сергей Владимирович Волков
«Да, я уже знаю. К пяти часам утра я вам пришлю номеров, немедленно сгрузитесь и вступите в бой. Можете идти!»
Поворачиваюсь налево кругом и выхожу на перрон. Некоторое время стою как ошеломленный. Ведь я только что кончил артиллерийское училище, а завтра мне придется командовать взводом с совершенно неизвестной мне прислугой. Что я буду делать? Подхожу к своим вагонам, мелькают в голове слова старой казачьей песни: «Порой сам ты ешь поплоше, коня же в холе содержи…» Действительно, это первое, что нужно сделать. «Вот что, Власов, нужно зажечь фонарик в вагоне с лошадьми, а затем берите ведра – будем носить воду и их поить». Ночь, холодно, темно, перрон освещен тремя керосиновыми лампами, две по краям, одна в середине, но видно плохо. Сгрузочная площадка очень короткая, и около нее стоит платформа с орудиями, а в вагоны с лошадьми приходиться лазить прямо с земли. Темно, неудобно, утомительно, но так или иначе нужно напоить и задать корм 24 лошадям. Только около двух часов ночи эта работа была закончена, я на что-то присаживаюсь и отдаюсь своим мыслям. Есаула Каменева нет, и надо полагать, и не будет. На Киевском полигоне по окончании училища я выпустил всего пять снарядов, а мне будут присланы неизвестные солдаты, которых я не знаю и которые, быть может, понимают в стрельбе из орудий в бою столько же, сколько и я, а может быть, и меньше. Оскандалюсь! Это случается с каждым не раз в жизни, но в данном случае это совсем другое: за мои неправильные распоряжения, за мои ошибки люди могут расплатиться жизнью, что, конечно, тяжело ляжет на мою совесть. Меня охватывает страх, но страх особый, смешанный со злостью, даже с яростью. Ведь самое беззащитное и слабое существо, загнанное в угол и доведенное страхом, и только страхом, до отчаяния, кидается на кого угодно, не учитывая ни своих возможностей, ни сил. Вот и у меня было подобное состояние.
Постепенно глаза привыкают к освещению, и я уже вижу довольно хорошо. Справа на перроне показывается стройная высокая фигура – кавалерийская шинель, папаха, но пояс висит и чуть ли не болтается. Ага, да это вольноопределяющийся.
«Вольноопределяющийся, пожалуйте сюда!»
Он подскакивает.
«Послушайте, вы – интеллигентный человек – должны показывать солдату пример подтянутости, а вы показываете пример расхлябанности. Извольте затянуть пояс как следует!»
Он старается затянуть пояс, но руки у него как-то трясутся, и он никак не может с ним справиться. Я прихожу в ярость. «Да что вы? Пояса не можете затянуть? «Подхожу к нему и, упираясь в грудь левой рукой, правой затягиваю пояс, говоря: «Три пальца, понимаете, три пальца должны проходить, но не больше… Можете идти!»
Но тут я замечаю, что три офицера, стоявшие под средней лампочкой на перроне и наблюдавшие всю эту сцену, не только смеются, но просто расхохотались. Я не выдерживаю, марширую к ним, рука под козырек: «Господа офицеры! В то время как я делал дисциплинарные замечания вольноопределяющемуся, вы изволили, глядя в мою сторону, смеяться. Разрешите узнать, относился ли ваш смех ко мне или к моим действиям?»
Все они также подносят руки к папахам, а потом старший из них, полковник, дружеским жестом опускает мою руку и говорит мне: «Да вы, голубчик, не волнуйтесь! Дело в том, что это не вольноопределяющийся, а вольноопределяющаяся – Нюсенька, которая у нас на телеграфе служит. Глядя на ваши энергичные действия, капитан и задал вопрос: предусмотрел ли воинский устав случай, когда военнослужащий упирается в грудь рукой и затягивает пояс?» Все смеются, и я тоже. Но чувствую, что нервное напряжение как бы прошло.
Возвращаюсь к орудиям. Медленно тянется время… Но вот около половины пятого в морозном воздухе издалека слышно, что идет какая-то маленькая часть, идет хорошо, отчетливо слышна «ножка». Выхожу на противоположную сторону перрона. Смотрю. «Отделение, стой! Стоять вольно! А где же командир взвода?» Я подхожу: «Командир взвода – я». Против меня вытягивается крепкий, среднего роста крепыш, на нем короткий бараний полушубок, солдатская папаха и никаких знаков отличия или его чина. Рапортует: «По приказанию полковника Кутепова номера в вверенный вам взвод в ваше распоряжение прибыли». Ухо мне подсказывает, что это не простой солдат. «С кем имею честь?» – «Капитан Семенов». Мы протягиваем друг другу руки, под распахнувшимся полушубком я замечаю на его груди на гимнастерке черно-оранжевую ленточку. Ого!
«Господин капитан, разрешите передать вам, как старшему в чине, командование взводом?»
«Ни в каком случае. По старым артиллерийским традициям, командиром взвода остаетесь вы, а если вам понадобится совет, то я к вашим услугам». Говорится все это таким тоном, что мне возражать не приходится.
«Разрешите спросить, господин капитан? Приведенные вами люди артиллеристы?»
«Так точно. Полковник Кутепов приказал снять с фронта всех офицеров-артиллеристов и прислать в ваше распоряжение. Самым младшим является поручик Эддис».
Выходит самый младший – старше меня.
«Господин капитан, ввиду того что вы знаете людей, я просил бы вас распределить номеров!»
«Слушаюсь! Штабс-капитан такой-то – наводчиком первого орудия, штабс-капитан такой-то – наводчиком второго орудия…» и т. д. Распределение идет очень быстро, и мы идем на разгрузку. Пушки сгружаются очень быстро, подталкиваем вагоны с лошадьми к разгрузочной площадке, скоро выведены и они, вообще работа кипит, каждый работает изо всех своих сил. Поднимаемся несколько на бугор к поселку, и капитан указывает место для пушек в улице. Перед нами большая площадь, а потом эта улица продолжается и выходит прямо к фронту. Телефонисты тянут проволоку через площадь и дальше на окраину села, и, конечно, само собой получается, что Семенов идет на наблюдательный пункт, а я остаюсь при взводе.
Это первые числа февраля – рассвет поздний, и к нему у нас все готово. С рассветом Семенов пристреливается по цепям красных, но общая тенденция – снаряды беречь. Часов
