Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Однако до чтения «Оды на день восшествия на Всероссийский престол Её Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» дело, слава Богу, не доходит, потому что сеанс заканчивается, и скульптор приглашает Ломоносова к столу.
Питерский архитектор Вячеслав Бухаев[4] вспоминал:
«Впервые я увидел Довлатова в 1969 году на скульптурном комбинате, где делали памятник «Партизанская слава», который сейчас стоит под Лугой. Я пришёл к скульптору Саше Федотову. Рядом с ним сидел какой-то мрачный парень. Познакомились, он назвался Сергеем. Пришло время обеда, скинулись по рублю. Нужно кому-то бежать в магазин. Я был самым молодым, но этот парень проявил инициативу. Сидим, выпиваем. Сергей расцвёл, стал в красках рассказывать о своей работе в Ленинградском экскурсионном бюро. Было смешно».
Проснулся «на автомате» ровно за пятнадцать минут до прибытия. Огляделся – туристы дремали, что, впрочем, было и немудрено: в автобусе жарища, за пыльными окнами однообразные, выгоревшие на солнце пейзажи.
Из повести «Заповедник»:
«Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база – на солнцепеке».
Как ни странно, но все остались довольны поездкой (вот что значит вовремя понять, с кем едешь, и не надоедать умными разговорами, а также чтением вызубренных еще в школе стихов А. С. Пушкина) и строем направились в ресторан «Лукоморье».
У стойки, разумеется, сразу же выстроилась очередь из страждущих.
По радио шла передача «В рабочий полдень», пела Эдита Пьеха.
Проходя мимо столика, за которым сидел Довлатов, некоторые из туристов церемонно желали своему неразговорчивому экскурсоводу приятного аппетита, покачивали подносами с комплексными обедами, боясь при этом расплескать суп харчо и компот из сухофруктов.
Маркова или кого-нибудь из музейной компании явно не хватало.
Грохот посуды и скрежет стульев по каменному полу раздражал, навевал ощущение того, что находишься в каком-нибудь сборочном цехе Кировского завода.
Есть не хотелось, вставать в очередь к стойке тем более.
Так и сидел, размышляя над своим теперешним незавидным положением.
Тем временем Эдита Пьеха допела, и следующим по заявкам радиослушателей должен был выступать Эдуард Хиль.
Слушать его не было никаких сил.
Постепенно ресторан опустел.
Это означало, что пришло время возвращаться в Березино. Тем более что вездесущие экскурсоводы еще утром донесли, что приехала Лена.
Из воспоминаний Андрея Арьева[5]:
«3 сентября 1976 года, приехав под вечер из Ленинграда в Пушкинские Горы, я тут же направился в деревню Березино, где Сережа тогда жил и должен был – по моим расчетам – веселиться в приятной компании. В избе я застал лишь его жену, Лену, одиноко бродившую над уже отключившимся мужем… На стене рядом с мутным треснувшим зеркалом выделялся приколотый с размаху всаженным ножом листок с крупной надписью: «35 лет в дерьме и позоре». Так Сережа откликнулся на собственную круглую дату. Кажется, на следующий день Лена уехала. Во всяком случае, в избу стали проникать люди – в скромной, но твердой надежде на продолжение. Один из них, заезжий художник, реалист-примитивист со сложением десантника, все поглядывал на Сережин манифест. Но, пока водка не кончилась, помалкивал. Не выдержал он уже откланиваясь: «А этот плакат ты, Серега, убери. Убери, говорю тебе, в натуре!» Когда все разошлись, Сережа подвел итоги: «Все люди как люди, а я..». Договаривать, ввиду полной ясности, смысла не имело».
На следующий год приехал в Пушгоры снова.
Казалось, что здесь все было по-прежнему – те же персонажи из экскурсионного бюро, тот же ресторан «Витязь», то же безнадежное деревенское житье-бытье, тот же, наконец, никогда не расстающийся с маской клоуна Валера Карпов с фотоаппаратом «Зенит» на худой шее.
Почему-то было ощущение того, что все это видишь в последний раз, что все это надо запомнить во всех деталях и подробностях, чтобы потом не пришлось жалеть о том, что прощание с этой загадочной местностью превратилось в очередную попойку.
Из повести «Заповедник»:
«В июле я начал писать. Это были странные наброски, диалоги, поиски тона. Что-то вроде конспекта с неясно очерченными фигурами и мотивами. Несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством. Плюс, как говорил Достоевский – оттенок высшего значения.
Я думал, что в этих занятиях растворятся мои невзгоды. Так уже бывало раньше, в пору литературного становления. Вроде бы это называется – сублимация. Когда пытаешься возложить на литературу ответственность за свои грехи. Сочинил человек «Короля Лира» и может после этого год не вытаскивать шпагу…
Доходили слухи о каких-то публикациях на Западе. Я старался об этом не думать. Ведь мне безразлично, что делается на том свете. Прямо так и скажу, если вызовут…
Кроме того, я отправил несколько долговых писем. Мол, работаю, скоро верну, извините…
Короче, жизнь обрела равновесие. Стала казаться более осмысленной и логичной…
Стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается… Даже неприятности кажутся законным явлением…
И все-таки я чувствовал – не может это продолжаться без конца. Нельзя уйти от жизненных проблем…
Утро. Молоко с голубоватой пенкой. Лай собак, позвякивание ведер…
На турбазе за холмом играла радиола».
Это была Пугачева:
…Арлекино, Арлекино,
Нужно быть смешным для всех.
Арлекино, Арлекино,
Есть одна награда – смех!
Не худший вариант, кстати сказать.
И сразу помыслилось – вот все-таки жаль, что из «Витязя» унесли фортепьяно. Можно было бы сейчас, например, пользуясь своим амплуа драматического баритона, подхватить:
Выходят на арену силачи,
Не ведая, что в жизни есть печаль.
Они подковы гнут, как калачи,
И цепи рвут движением плеча.
Потом поклониться благодарной публике, сорвав заслуженные аплодисменты. Вполне вероятно, что кто-то угостил бы портвейном.
А ведь получается, что тогда в ресторане последний раз и пел под аккомпанемент, и происходило это словно в какой-то другой жизни, вспоминать о которой уже не было никакого желания, только сохранившиеся заметки в записной книжке поэпизодно свидетельствовали о том времени.
Эпизод первый. Во время экскурсии в Тригорском угощал посетителей яблоками, которые извлекал из вазы, некогда принадлежавшей Прасковье Александровне Осиповой-Вульф.
Эпизод второй. Выпивал с Валерой в его фотолаборатории при свете красного фонаря, отчего красными у них были не только носы, но и прочие части тела. А
