Романески - Ален Роб-Грийе
Огромный цех с его бесконечными рядами автоматических токарных и фрезерных станков, теряющихся в голубоватой измороси маслянистой эмульсии, пахнущей горелым маслом, голые складские стены из почерневших кирпичей, величественные решетчатые ворота, открывающиеся на длинный прямолинейный проспект унылого пригорода, по которому, громыхая, катятся трамваи в сторону Южного кладбища (мы садились в «трам», как говорили в Бресте, у Центрального вокзала, куда ранним утром нас доставляли покрытые сажей поезда, битком набитые рабочей толпой, в большей или меньшей мере состоявшей из депортированных иностранцев; они спали на двухэтажных койках в деревянных бараках, из которых состояли обширные лагеря среди сосновых лесов); плюс компостерные часы с настенными «кассами», где находились наши карточки прихода-ухода (металлические пропуска), которые надо было предъявлять на каждом контрольном посту, — вся эта декорация, лишь в малой части перенесенная в книгу, и была той обстановкой, в которой проходила моя жизнь в Нюрнберге. На поперечной балке, прямо над моей головой, был написан суровый лозунг, также адресованный немецким рабочим: «Du bist ein Nummer und dieses Nummer ist nul» («Ты — номер, и этот номер — ноль»).
Возможно, мой цареубийца восставал прежде всего именно против этого не приемлемого для человека закона: высшее политическое преступление — убийство царя — есть вернейший способ заставить всех признать тебя как личность. Хотя на своем заводе Борис исполнял должность, подобную той, что я исправлял потом (должность статистика), у моего немецкого опыта установленный порядок позаимствовал (в той первой книге) свой зловещий облик, и, как я вижу теперь, это, конечно, не было случайностью. Распад в недрах немыслимого ужаса того, что являлось народным идеалом, возвещенным национал-социализмом (труд, родина, спорт, социальные законы, культ природы; белокурая молодежь, марширующая и поющая с улыбкой на устах, с ясным и открытым взглядом, душа такая же чистая, как и тело, соответственно бодрым плакатам о крепком здоровье), внезапное смещение всех этих символов, неожиданно открывших свою оборотную сторону, — все это, как я полагаю, оставило на мне отпечаток более глубокий, чем происшедший пятью годами ранее разгром нашей собственной армии.
Эти два последовавших друг за другом распада я пережил, разумеется, по-разному, но не совсем так, чтобы можно было об этом пооткровенничать. Поражение 40-х годов, естественно, оказалось поражением свободы, но у нас дома скорее говорили о легкомыслии, попустительстве, беспечности, бесхарактерности и потребительском духе, царивших в Третьей республике. Крах Третьего рейха, напротив, был крахом определенной идеи порядка, вероятно, нам казавшегося грандиозным; это был крах кровный, это было безумие жестокой упорядоченности, ставшей тоталитарной. Выше я сказал, что моя семья исповедовала правые взгляды. Следственно, имеется необходимость более пространных объяснений.
В соответствии с официальной правдой, той, которая под иными небесами отправляет умирать на каторге историков, чей злой гений принуждает задаваться вопросом о том, как крейсер «Аврора» смог выстрелить по Зимнему дворцу, в те славные октябрьские дни не находясь в Петрограде (а нам его показывают стоящим у набережной Невы, напротив дворца, на положенном месте и каждые девять лет наново покрашенным, — чтобы правда не облупилась, надо ее регулярно подмалевывать); итак, в соответствии с услышанным, Франция прежде всего возникла (это произошло во время Освобождения) как нация героев, поднявшихся против оккупанта после заключения перемирия почти что во всеобщем порыве сопротивления, — вот позиция, которую удержать было трудно, но которая прослужила более десятка лет, не порождая слишком громкого смеха и протеста; однако потом ситуация вдруг изменилась и Франция превратилась в стадо трусов и предателей, продавших душу и весь еврейский народ за единый кус черного хлеба.
Я не собираюсь брать на себя смелость (слава Богу, я не историк) восстанавливать правду третью. Но в этом пункте автобиографии мне следует уточнить, что все пережитое мною, пожалуй, не соответствует ни одной из названных картин. Пусть меня поймут правильно: просто я хочу сказать, вернее, попытаться рассказать, как мной воспринималось то, что происходило вокруг меня; или, говоря еще более субъективно, — как сегодня я представляю себе свое тогдашнее восприятие событий.
Я был добрым сыном, прямой противоположностью смутьяна. Мне было хорошо дома, где я подробно рассказывал обо всем, мною виденном и совершенном в школе или по дороге домой; в том, что касается ценностей, я, не задумываясь, разделял большую часть политических и этических воззрений родителей: обманывать — дурно; мир следует принимать таким, каков он есть; на экзаменах списывать нельзя; Народный фронт ведет Францию к гибели; лишь честным трудом можно обеспечить свое материальное благополучие и духовные радости и т. д. и т. п.; или: «самые толстые — не самые худые»; воистину в нашем клановом фольклоре имелось множество ложных сентенций, как бы нарочно созданных для того, чтобы можно было мило посмеяться над теми правилами, которым мы уважительно следуем.
Вероятно, я не испытывал к моим родителям слепого и безграничного восхищения, а, скорее, знал, что меня с ними связывает род священного союза, братского единства, нерушимой солидарности. Отец, мать, сестра и я представляли собой некий клан. В течение более полутора десятков лет я даже носил на безымянном пальце вместо талисмана ровно четыре алюминиевые шайбы, найденные в 1943 году в ящике с запасными деталями на заводе «МАН». Этот дух семейной сплоченности не мог существовать без определенного дистанцирования от остальных человеческих существ: его питало смутное чувство превосходства и как минимум непохожести.
Однажды, во время обучения в местной школе на улице Булар, в ответ на заявление одноклассника, что его отец, служа в армии, носил капитанские погоны, я сказал, что мой был подполковником. Придя домой, я попросил дать мне более точную информацию о званиях в сухопутных войсках. Как выяснилось, мой отец, будучи анархистом, отказался получать высшее военное образование, которое дало бы ему возможность поступить на службу в звании офицера. Призванный в армию сразу по окончании школы в 1914 году и отправленный на фронт простым солдатом, после четырех лет боев он закончил войну в госпитале как инвалид войны, получивший лицевое ранение. У него имелись награды: военная медаль, боевой крест с пальмовыми ветками, — а в послужной список ему была записана благодарность.
Антимилитаризм, несомненно, представлял собой одну из констант бурного существования этого придерживавшегося правых взглядов занятного человека, который не без доли мелкого тщеславия показывал своим детям следующую запись, сделанную красными чернилами в его табеле учащегося школы изящных искусств (где в начале этого века все еще заставляли носить униформу и коротко стричь волосы): «Постоянно грязен и неряшлив». Итак, в тот вечер за семейным столом,
