Георгий Соколов - Малая земля

Глаза Сергея затуманились. Он сжал бледные губы и махнул рукой.

— В общем, шел девять суток. При переходе линии фронта опять схлопотал пулю в бедро. Все же переполз. Неказистый вид был у меня, когда попал к своим: вместо обмундирования — тряпье, весь в грязных бинтах. На живые мощи походил — кожа да кости. Отправили меня в госпиталь, там и дырки в теле заращивал. Ну, да об этом, пожалуй, и неинтересно рассказывать…

— Да-а, — задумчиво протянул Дубровин, когда Сергей окончил свой рассказ. — Досталось тебе, братишка.

Он с уважением смотрел на Сергея. Как старший брат, он всегда покровительственно и несколько снисходительно относился к младшему. Иван был старше Сергея на шесть лет. Он был пестуном и советчиком Сергея, ругал его, когда находил нужным, а иногда и поколачивал. Когда Сергея взяли на службу во флот, Иван часто наведывался на корабль и по-отцовски интересовался его успехами в учебе, считая, что тот по-прежнему нуждается в его опеке. Но сейчас старший лейтенант Дубровин смотрел на него иными глазами. «Я не заметил, когда он возмужал», — думал он, припоминая прежнего Сергея, застенчивого юношу, увлекавшегося книгами по астрономии и мечтавшего о профессии штурмана дальнего плавания.

— Старикам об этом писал?

— Нет, — живо ответил Сергей. — Сообщил лишь, что малость ранен и лежу в госпитале.

— Правильно поступил. У отца-то твердый характер, под Царицыном закаленный, а вот мама… Сердце у нее слабое…

— А для чего все рассказывать? — пожал плечами

Сергей.

Он и старшему брату не сказал всего, что перенес, как последние двое суток он только полз, как сорвался с обрыва, как писал предсмертную записку родителям.

— Я очень рад, Cepera, что страдания не надломили тебя, — заметил Иван и положил руку на плечо брата. — Я горжусь тобой.

Сергей нахмурил брови.

— Надломили?… Нет, пожалуй. Только я стал какой-то злой, взвинченный. Я видел войну без прикрас. Многое видел… Расскажу один эпизод. Вышел я к дороге, там дуб высокий стоит, а к нему колючей проволокой прикручена голая девушка. На шее бирка «партизанен». Вся грудь и живот исколоты штыками. Около дуба я увидел порванную студенческую книжку. Прочел: Людмила Солнышкина. Думается мне, что она и не была партизанкой, а просто пыталась выбраться с оккупированной территории. Вот и сейчас вижу ее перед собой — красивая, стройная… И ее распяли. За что? Что она сделала им? Сволочи!.. Как вспомню, душа переворачивается… В Одессе осталась Валя Миронец. Эту девушку я любил. Может, и с ней сделали то же. Как подумаю… Эх, да я…

Сергей заскрипел зубами и ударил кулаком по столу, покрытому стеклом. Стекло треснуло.

— Сергей…

Очнувшись, Сергей покраснел и тихо произнес:

— Извини, Ваня.

— Моряки отличаются выдержкой.

— Но, как видишь, иногда прорывается наружу. Мне кажется, пора уходить… Может, доведется на твоем катере быть?

Хорошо было бы.

Оба поднялись.

— Братишка, давай поцелуемся, — предложил Иван.

Они обнялись и молча расцеловались. Так же молча пожали друг другу руки. Сергей поднялся на палубу, ловко спрыгнул на пирс и быстро зашагал.

Дубровин пошел в штаб. Вернулся через час. Когда он поднялся на корабль, его внимание привлек шумный разговор на корме. Там сидели матросы. Они оживленно спорили. Дубровин подошел к ним, спросил:

— О чем дебаты?

— О героизме, товарищ старший лейтенант, — поднялся механик и парторг катера Александр Давыдов. — Обсуждаем, что такое героизм, как его понимать?

Дубровин посмотрел на широкоскулое лицо механика и заметил в его глазах веселый огонек.

— Интересно. А по какому поводу заговорили об этом?

— Началось с разговоров о вашем брате, — ответил механик. — Ребята все согласны с тем, что он проявил геройство. А вот один береговой человек заявил, что Сергей, дескать, просто шкуру свою спасал и никакого героизма тут нет, просто инстинкт самосохранения. Вот и разгорелся сыр-бор.

— А откуда вы знаете о нем?

— Известно — матросское радио, — усмехнулся механик и серьезно добавил: — Дружат катерники с куниковцами. От них и узнали.

— Понятно…

— Разрешите, я скажу, — попросил слово боцман Коноплев.

— Говорите.

— Я так думаю: ежели бы Сергей захотел спасать свою шкуру, то остался бы на той стороне, к гитлеровцам бы подластился бы. Тем лестно иметь в услужении советского моряка. Почему — понятно. Среди наших еще не находилось предателей. Но Сергей шел к своим навстречу смерти и мечтал выжить и опять в бой. Это человек с настоящим понятием. Но дело не в том, товарищ старший лейтенант. Разговор у нас пошел глубже. Кто достоин называться героем? Сначала рассудили, что тот, кто рискует жизнью.

— А потом?

— Потом оставили такую формулировку.

— Почему?

— Не подходит. Радист Пермяков сумятицу внес. Он историк. Парторг объяснит.

— А пусть сам Пермяков, — предложил Дубровин.

Радист Станислав Пермяков, бывший студент исторического факультета Воронежского пединститута, добровольно ушедший во флот в начале войны, стал объяснять:

— Я сказал так: если героем называть человека, который рискует жизнью, то надо назвать героем Милорадовича. Он завтракал однажды под пулями. А что это за тип, я объяснил. Надо назвать тогда героями тех фашистов, которые идут в психическую атаку. Тут ребята шум подняли. Стали говорить, что героем надо называть того, кто не жалеет жизни ради идеи. Тогда я назвал Саванаролу — фанатика, который сжигал картины великих мастеров, уничтожал прекрасные статуи. Ради своей веры он был готов на все. Чтобы доказать свою идею, он согласился на испытание огнем. Можно назвать его героем? Он фанатик, но и ему ведь дорога была жизнь, однако он жертвовал ею во имя идеи.

— Я бы этого героя!.. — Многозначительно протянул боцман, делая выразительный жест рукой.

Матросы рассмеялись.

— О чем же договорились? — спросил Дубровин парторга.

— Идея идее рознь, — веско вставил комендор Терещенко.

— Я такую черту подвел, — сказал парторг. — Настоящий подвиг тот, который вдохновляет, зовет к лучшему. Мы вспоминали тут героев прошлого — адмирала Нахимова, декабристов, даже Спартака и Галилея. Они защищали истину, ради нее проявили мужество и стойкость. Другими словами — они защищали передовые идеи. Не сравнишь их с Саванаролой. Таким образом, мы пришли к вопросу: во имя какого дела совершен подвиг? Если на благо народа, ради справедливости, для человечества — это подвиг.

Слушая его, Дубровин подумал: «Почему под подвигом подразумевается поступок мгновенный. А вот мои матросы и старшины полтора года переносят неимоверные трудности, каждый день рискуют жизнью. Разве это не подвиг?»