Олег Рогозовский - Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда
К тому времени, когда там появились мои родители, имя города уже стало привычным. Ленинградцы в Союзе считались интеллигентными людьми. Их, по мнению Сталина, было даже слишком много. Он и его окружение, продолжили чистку[44] колыбели трех революций, начатую имядателем и сделали все, чтобы число ленинградцев, и, особенно интеллигентов в нем, существенно сократилось.
Но пока, в начале 30х, Ленинград еще оставался культурной столицей Союза. В нем еще работало много известных ученых, профессоров, писателей, художников, артистов. Но уже был «дан приказ ему на Запад» (на самом деле на Юго-Восток) – в Москву.
В 1934 году Академию Наук (бывшую Санкт-Петербургскую) и многие ее институты перевели в Москву. Для остающихся ученых и прочих интеллектуалов перспектива была не из радостных – или особый ленинградский режим с ограничениями и репрессиями, или более либеральная московская атмосфера. В Москве открывалось много новых научных центров, так что хватало мест и им и их ученикам.
Правда, ВУЗы оставались в Питере. Стране нужны были кадры. Особенно технические.
Одним из новых вузов, отпочковавшимся от знаменитого Института корпуса инженеров путей сообщения, был Ленинградский Автодорожный институт (ЛАДИ). Там преподавали старые профессора из Института путей сообщения и других вузов. Папа рассказывал, как однажды во время лекции студент перебил на лекции, кажется профессора Гастева, вопросом: «Скажите, товарищ профессор…». Профессор не дал себя прервать и под общий смех заметил, грассируя: «Гусь свинье не товагищ». Покрасневший студиоз сел, но довольно громко парировал: «А я гусь не гордый». Смешки, но и осуждение – профессора любили, а студента пролетарской закваски – нет.
Среди сокурсников отца было несколько, ставших потом известными – писатель Сергей Антонов, Иван (потом Юозас) Манюшис, с 1956 года – Предсовмина Литовской СССР.
У папы и мамы осталось много друзей после института, с некоторыми из них мне потом (по настойчивым просьбам родителей) довелось встречаться. Все они были очень достойными людьми, ставшими и во многом оставшимися ленинградцами, где бы они ни жили.
Путь мамы в институт был сложнее, чем папин. Она не обладала преимуществами «угнетенной при царизме национальности», а социальное происхождение (из служащих – каких?) требовало пояснений. Не писать же – из потомственных почетных граждан.
Семья была верующей. И мои бабушки – бубины сестры – оставались ими до конца жизни, несмотря на опасности, с этим сопряженные. Оставшись без мужей и средств к существованию после революции, они прожили полную лишений жизнь, но дали достойное воспитание детям, а некоторые и внукам. Они, о чем я часто забывал, были еще молодыми женщинами после революции!
Мама ходила с бубой в церковь, знала все церковные службы и тоже верила.
Первым серьезным разочарованием в маминой жизни было возвращение из германского плена отца в конце 1918 года. Те нежные письма с рисунками, которые не так часто, но приходили из плена, не совпадали с образом реального папы, не находившего себе места в послереволюционной России, не знавшего, как кормить семью и уже израсходовавшего значительную долю своей любви к семье в письмах. Потом гражданская война и еще большее разочарование отца в жизни. Он стал все чаще находить утешение традиционным русским способом. К сожалению, знаменитая русская поговорка «Кто пьян, да умен, два угодья в нем», которой буба, если не оправдывала, то пыталась впоследствии объяснить поведение любимого сына Андрея, к мужу не подходила. «Ума» или других качеств, чтобы приспособиться к советской жизни, ему не хватало. А вот первого «угодья» было сколько угодно. В конце концов, он ушел из семьи, что спасло ее от преследований, как семью царского офицера. По некоторым сведениям, он погиб в 1937.
Мама училась в советской школе в Ельце. Музыкальную школу, куда ходили ее двоюродные сестры Оляра и Наташа Поповы и любимая кузина Ира Семечкина, мама посещала недолго – у нее не было музыкальных способностей. Их соученик Тиша Хренников отличался большим желанием «пробиться» в композиторы, что ему, с помощью ученика Игумнова, композитора и пианиста Агаркова, преподававшего в школе, вполне удалось. Он робко и безнадежно вздыхал по Ире. О «благодарности» его Агаркову я уже писал.
Обычную школу вместе с кузинами посещал еще один поклонник Иры – Михаил Соломенцев. Он не мог забыть Иру всю жизнь. Однажды, уже будучи членом Политбюро ЦК КПСС, увидел ее на каком-то культурном мероприятии, куда у тети Иры, как сотрудника Фрунзенского райисполкома, был пригласительный билет. Он рванулся к ней через зал; охрана еле его удержала и увела от непредусмотренного контакта.
Все-таки воспитание в советской школе и желание разделять общие интересы свое дело делали, и мама постепенно отходила от религии и взглядов бубы и ее сестер. Однако нравственные и моральные принципы, в том числе христианские, заложенные в детстве, остались у мамы на всю жизнь.
При поступлении в техникумы Андрей и мама свое происхождение не афишировали. Когда начались чистки (в техникумах, среди 16-летних!), их обвинили в том, что они скрыли происхождение. Андрей стал горячиться и резко отвечать «пролетарским» обвинителями, его «вычистили», и высшее образование он получал уже после сорока лет.
Мама. Фото из зачетной книжки
Мама же спокойно возразила, что отец был русским, а не белым офицером. Кто-то ехидно заметил – а царским? Да, была война с немцами, и царским офицером он был, но тогда все были царскими: и офицеры, и солдаты, и унтера (Буденный с Чапаевым), и преподаватели, и студенты. Маму любили, ей доверяли и оставили в студентках. Это дало ей возможность после техникума получить рабочий стаж и поступить позднее в институт. Техникум и участие в борьбе с неграмотностью в начале тридцатых продвинули маму в «активные строители светлого будущего». В 1936 году отличница, уже успевшая получить производственный опыт, поступает в Ленинградский Автодорожный институт. Мама прилежно училась и последний экзамен на третьем курсе сдала на «отлично» за неделю до моего рождения.
Мама у зеркала
Она была хорошей студенткой и даже спортсменкой. Участвовала в соревнованиях по гимнастике, в беге и плавании. Однажды при заплыве в Неве (холоднющая вода) она стала тонуть; ее спасла коса, которую увидели с лодки, и маму вытащили.
«Спортсменка, комсомолка и просто красавица»[45]? Спортсменка? Думаю, просто выручала факультет и институт. Комсомолка? Вряд ли – с таким-то происхождением. Красавица? Но мама никогда себя красивой не считала и вела себя соответственно – скромно. Много позже я узнал, что орловчанки считаются эталоном русской красоты.
Когда я родился, папа уже работал на Украине. Кто из друзей позаботился о том, чтобы маму со мной из роддома с шиком доставили в общежитие на ЗИС-101, история умалчивает. К нам приехала бабушка Тоня, которая через год стала бубой – это было одно из моих первых слов. До этого она, скорее всего, жила в Орле вместе с сестрой Марусёнкой и прабабушкой Ольгой Афанасьевной.
Прабабушка была счастлива, что сумела вырастить дочерей, а теперь и внучки стали взрослыми, и она дожила до правнука. Она так высказалась про данное мне имя: «Что же они о дочках-то его не подумали – звучать будет Олеговнаговна». Был у прежних людей слух. У ее дочерей перевес дочек над сыновьями и внучек над внуками, несмотря на военное время[46], был значительный. Но я нарушил традицию – дочек у меня не было.
Без помощи бубы вряд ли мама вовремя закончила бы институт. А с ней она успевала хорошо учиться*, кормить меня в перерывах между лекциями (у нее, как у хорошей студентки, было свободное расписание) и не отрываться от друзей – всё было здесь, в Чесменской богадельне, общежитии ЛАДИ.
Прабабушка Ольга Афанасьевна до революции
Поездку в Киев в трехмесячном возрасте я уже описал. А в шесть месяцев я «взбрыкнул» на новый, 1940й год. Новый год папа встречал с нами (удалось вырваться в командировку, мост возле Котласа строить только начинали, за многим нужно было ездить в Ленинград).
Мама рассказывала, что я скандалил, когда она танцевала с кем-то кроме папы. Успокоили меня только столовой ложкой теплого портвейна 777 (три семерки). С тех пор я советских портвейнов не люблю.
В следующем, 1941 году, маму, после сдачи в январе зимней сессии, послали на преддипломную практику на Кольский полуостров. В марте – начале апреля она должна была вернуться в Ленинград и в июне защищать диплом. Но с Кольского ее не отпустили, так как практику мама проходила на строительстве аэродрома.
С 1941 г. все институтские здания вместе с профессорами и студентами младших курсов были отданы вновь образованному Ленинградскому институту авиаприборостроения (ЛИАП – теперь Университет Авиакосмического приборостроения). Поздно. Всю войну мы имели худшие из всех воюющих стран авиаприборы (впрочем, как и автомобильные дороги).
