Роже Вадим - От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда...
Уже на первых репетициях в театре «Ателье» она осознала, во что впуталась.
– Я с ума спятила, – сказала она мне. – Придется потерпеть с ковром и диваном. Я откажусь.
Мне удалось убедить ее не соскакивать с идущего поезда, и я помог ей, репетируя с ней дома, войти в образ героини. Я обещал ничего не говорить об этом Андре Барсаку, одному из самых уважаемых театральных режиссеров Франции. Такова уж гордыня великих людей. Она столь же чувствительна, как попка новорожденного.
И произошло чудо. В день премьеры Брижит удивила не только зрителей, но и своих партнеров. Ее реплики били в цель, она вызывала смех в нужный момент. А шарм, апломб и искренность заставили забыть недостаток опыта. Критики не признали в ней новую Сару Бернар, но не скрывали своего благожелательного впечатления. Это был удачный ход молодой дебютантки, о которой злые языки говорили, что своему успеху она обязана изяществу талии.
Этот успех не вскружил голову Брижит. Она объективно признавала, что хотя и справилась с ролью, но еще не созрела для театральной карьеры. К тому же ей не нравилось играть каждый день много недель подряд одну и ту же роль. «Вот и подтверждение, что я не создана для театра», – говорила она.
Тем временем наша квартира приобрела вполне приличный вид, и мы часто приглашали к себе друзей. Брижит готовила еду, но не была искусной поварихой. Однажды, когда у нас была сестра Кристиана Маркана Лилу, из кухни повалил густой дым. Вспыхнул жир в кастрюле с тушеным мясом, и из духовки вырывались языки пламени. Лилу стала заливать огонь водой, а это только усугубило ситуацию. Потеряв голову, Брижит захлопнула дверь на кухню, где находилась ее подруга. Лилу стучала кулаками, но Брижит отказывалась отпустить ручку.
– Ты спятила! Сейчас же открой! – закричал я.
– Если я открою, сгорит моя мебель, – ответила она.
Я оттолкнул ее и спас Лилу от огня. С помощью тряпки мне удалось погасить пламя в зародыше.
Мы часто ссорились, и иногда весьма бурно. Но в этих ссорах было что-то ребяческое. Я вспоминаю, как мы ругались, как обижали друг друга, но совсем не помню из-за чего. Однако историю с дверью я не забывал никогда.
Жаркий спор, начавшийся однажды после ужина, превратился в ссору в гостиной и достиг своего апогея на кухне. Внезапно, без видимой причины, Брижит успокоилась. Это совсем было на нее не похоже и должно было бы насторожить.
– Ты забыл отнести мусор, – бросила она. – Сходи, мой дорогой, будь так добр. Я обожду тебя в постели.
Я схватил ведро и вышел. Но, едва переступив порог, осознал свою ошибку. Однако было уже поздно… Брижит заперла за мной дверь и задвинула засов. Я был в пижамных брюках. В таком виде не могло быть и речи, чтобы воспользоваться машиной и отправиться к кому-либо из друзей, к тому же у меня не было ключа. Не лучшим выходом из положения было устроиться на ночь на лестничной площадке с мусорным ведром в обнимку.
Я попробовал выставить дверь плечом, но такое получается лишь в кино. Тогда я придумал другой способ. Площадка была узкая, и можно было, прижавшись спиной к стене, упереться ногами в дверь. Ярость утроила мои силы, ибо дверь внезапно подалась. Напуганная Брижит умчалась в спальню, куда я последовал за нею. Не помню себя в таком гневе. Мне хотелось ее побить, но я никогда не смел поднять руку на женщину. И сейчас, несмотря на весь свой гнев, я не мог на это решиться. Я был недоволен сам собой. Тогда я нашел довольно экстравагантный, но тогда показавшийся мне оптимальным выход. Уложив Брижит на ворсистый ковер и набросив на нее матрас, я стал прыгать на том месте, где находилась ее задница. Гнев мой постепенно прошел. Брижит же долго дулась, но не из-за моих упражнений на матрасе (ей не было больно), а из-за выломанной двери, которую пришлось заменить новой.
Четыре года спустя, когда мы решились развестись, адвокат Брижит допытывался у нее, какие она может перечислить претензии ко мне.
– У меня к нему нет претензий, – ответила она.
– Коли вы разводитесь, значит, есть что-то, в чем вы можете его упрекнуть.
– Нет, ни в чем. Мы часто ссорились, но виноваты были оба.
– Послушайте, мадам, я должен представить судье какие-то основания. Постарайтесь вспомнить хоть что-нибудь.
– Ах, да, – сказала Брижит. – Есть одна вещь… Я буду этим попрекать его всю жизнь.
– Вот и прекрасно! Расскажите.
– Однажды он выломал дверь. А я только ее покрасила…
В свою очередь, я тоже не мог предъявить Брижит какие-то претензии. Она любила меня. Была мне верна. По крайней мере, я так думал. Кстати, если бы я узнал, что во время одной из своих поездок на съемки она изменила мне, я бы, вероятно, расстроился, но не стал бы кричать на каждом углу о ее измене. Мы умели развлекаться и смеяться. А ссорились, как балованные дети, любовники, и это было похоже на легкую зыбь, а не на бурю. Шум, ею вызванный, объяснялся столкновением двух сильных характеров, которые при этом не уничтожают себя. Наоборот, мы взаимно обогащали друг друга.
Подобно ребенку Брижит слишком многого требовала от тех, кого любила. Если на какое-то мгновение она лишалась их внимания, ее охватывал страх. «Я несчастна. Мне страшно», – повторяла она неоднократно. Работа в журнале принуждала меня к частым отлучкам, и это разрушало в ней что-то. Мое присутствие нужно было ей, как воздух. Днем, ночью, в Париже, во время съемок в провинции или за границей она звала на помощь, и я мчался к ней. А когда приезжал, бросив важную работу, настроение ее уже переменилось. Она напоминала ребенка, который утром забывает приснившиеся ночью кошмары. В этом смысле она была ужасной эгоисткой. Иногда мне подолгу приходилось увещевать, успокаивать ее. «Мне страшно, Вадим. Ты будешь любить меня вечно?»
Переменчивая в настроениях, она столь же быстро меняла свое решение. Могла отказаться от ужина, о котором договорилась неделю назад. Могла отменить встречу с журналистом, приехавшим к ней специально из Рима или Нью-Йорка. При этом даже не извинялась. Обедая с ней три дня назад, я услышал: «Ты один умел заставить меня переменить решение. Сегодня никто не способен это сделать, и мне так трудно».
Я прощал ей многие капризы, как прощал их потом своим детям. Но ребенок вырастает и приспосабливается к своему новому положению. Говорят, он достигает возраста разума. А Брижит так и не выросла. Напротив, чем больше успех привлекал к ней людей, тем большего благоговения она требовала к своей персоне. Не то чтобы она стремилась всеми командовать, все решать, как поступают сильные женщины. То была более изощренная форма тирании, неизбывная жажда любви к себе со стороны другого человека.
Брижит не отличалась предсказуемостью. Я был свидетелем того, как она кричала на прислугу по поводу купленных котлет и в тот же день могла подарить машину дублерше, жившей в пригороде и вынужденной вставать в пять утра, чтобы успеть на автобус.
За много лет до выхода фильма «И Бог создал женщину…», то есть задолго до того, как она стала «звездой», американская компания братьев Уорнер предложила ей сказочный контракт. Голос Ольги Хорстиг, импресарио Брижит, дрожал от волнения, когда она называла цифры: полторы тысячи долларов в неделю в первый год, две тысячи на второй и пять тысяч – на третий. Плюс дом с бассейном и машина.
– Это, значит, сколько?
Ольга перевела доллары во франки. Брижит аж присвистнула.
– Вот черт! – воскликнула она. – Оказывается, они в Голливуде привязывают собак колбасой.
Потом спросила, поеду ли я жить с ней в Америке.
– Естественно, – ответил я.
Контракт был подписан.
Только тогда Брижит поняла все, что ее ожидало. Много денег, конечно, слава в кинокоролевстве, но также необходимость жить в новой, не похожей на Францию стране, где не говорят по-французски. Ее охватила паника.
– Мне никогда не удастся там вырыть себе нору.
Вырыть нору означало создать на новом месте привычную обстановку. Изгнанные из своего логова лиса или заяц обречены, коли не найдут новую нору. То же самое относилось и к ней самой.
Она проплакала целые ночи напролет в течение недели. Мне никак не удавалось ее успокоить.
– Если я уеду туда, я пропала и умру, если останусь здесь, против меня возбудят дело и придется всю жизнь платить неустойку.
Я отправился к Ольге и как мог объяснил, что поездка Брижит в Голливуд невозможна. Ольга огорчилась, но ей удалось аннулировать контракт с «Уорнер».
После этого к Брижит вернулась улыбка, а ко мне – сон.
А поскольку счастье никогда не приходит одно, то именно тогда кто-то подарил моей жене черного трехнедельного кокера, которого она назвала Клоуном. Это был наш первый и единственный ребенок.
7Большое достоинство Брижит заключается в полном отсутствии снобизма. Мы встречались с разными знаменитостями, но ни имя, ни размеры состояния не производили на нее никакого впечатления. Скорее, она сторонилась именитых людей. Ей нравилось ходить в гости, развлекаться, но она терпеть не могла светских приемов, где что ни человек, то известное имя. Повести ее на премьеру было целым событием. А среди наших близких были такие знаменитости, как Марлон Брандо.
