Екатерина Домбровская-Кожухова - Воздыхание окованных. Русская сага

Домбровская-Кожухова Екатерина

"ВОЗДЫХАНИЕ ОКОВАННЫХ. РУССКАЯ САГА"

Размышления у кануна. Вместо предисловия

«О чесом бо помолимся, якоже подобает, не веемы, но Сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными»

Рим. 8:26

Эта книга родилась из подстрочника эпитафий к поименным записям в семейной церковной поминальной книжке — помяннике. Название книги «Воздыхание окованных» — было взято из Псалтири, где это словосочетание встречается в 78, 101 и ряде других псалмов. По святоотеческим толкованиям эти псалмы есть слезные воздыхания согрешившего и отступившего от Бога народа, попавшего во вражеский плен и испытывающего едва ли не самые тяжкие муки, лицезрея поругание своего Отечества, — святого дара Небесного Отца и его святынь, и узнавания везде и во всем следов своей собственной в том повинности. И «Господь с небесе на землю призре. Услышати воздыхание окованных, разрешити сыны умерщвленных».

Окованными можно назвать вообще всех людей, все человечество: и давно ушедших из этого мира, и нас, еще томящихся здесь под гнетом нашей греховной наследственности, переданной нам от падших и изгнанных из «Рая сладости» прародителей Адама и Евы, от всей череды последовавших за ними поколений, наследственности нами самими, увы, преумноженной. Отсюда и воздыхания, — слово, в устах святого апостола Павла являющееся синонимом молитвы: «О чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы, но Сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными».

Воздыхания окованных — это и молитва замещения: поминовение не только имен усопших, но и молитва от имени тех, кто давно уже не может сам за себя помолиться, с упованием на помощь препоручивших это нам, еще живущим здесь.

Однако чтобы из глубин сердца молиться о ком-то, в том числе и о дальних, и тем более от лица живших задолго до тебя, нужно хранить хотя бы крупицы живой памяти о них, какое-то подлинное тепло, живое чувство, осязание тех людей, научиться знать их духовно, сочувствуя чаяниям и скорбям давно отшедшей жизни, насколько это вообще возможно для человека — постигать тайну личности и дух жизни другого. А главное — научиться сострадать грешнику, такому же грешнику, как и мы сами, поскольку это сострадание — есть одно из главных критериев подлинного христианства.

Но «невозможное человекам возможно Богу»: всякий человек оставляет какой-то свой след в жизни, и Милосердный Господь, даруя некоторым потомкам особенно острую сердечную проницательность, способность духовно погружаться в стихию былого, сближаться с прошлым и созерцать в духе сокровенное других сердец, заботится о том, чтобы эта живая нить памяти не исчезала бесследно. Вот почему хранение памяти — не самоцель, но прежде всего средство единение поколений в любви, сострадании и взаимопомощи, благодаря чему могут — и должны! — преодолеваться и «река времен», уносящая «все дела людей», и даже преграды смерти, подготавливая наши души к инобытию в Блаженной Вечности вместе с теми, кто был до нас и кто соберется во время оно в Церкви Торжествующей.

* * *

Таким хранителем семейной памяти многих поколений нашей семьи и особым избранником Божиим была моя бабушка — Екатерина Александровна Домбровская, урожденная Микулина. Ей выпала доля прожить жизнь в катастрофические времена русской истории (1886–1965), и потому тот факт, что это Божие задание она выполнила и память сердца, и память вещественную пронесла через эти горькие и искусительные годы, и успела передать ее из уст в уста, — есть один из главных, но не единственный ее жизненный подвиг. Бабушкиными глазами довелось и мне вглядываться в былое, сближаясь с теми, кто был за сто, двести, а то и более лет до меня; в ней самой переживать, проживать и постигать прошлое как свою собственную жизнь. Между нами был особенный тайный канал связи. Я любила бабушку, она любила меня, но не только меня, но и своих усопших, а в них — их любовью — она любила бывших и еще раньше — задолго до нее… По глубинному току, проходившему сквозь наши сердца струились не гераклитовы воды времен, в которые нельзя войти дважды, но живые воды любви, которая не умирает.

То, что по милости Божией, мне были подарены двадцать лет жизни рядом с бабушкой, я считают чудом и неким указанием. «Молитва всему научит», — говорили святые отцы, но ничуть не умаляя молитвы, все же особо чтили великую силу непосредственного духовного преемства, которое сохранялось в старчестве, рожденном в свою очередь от апостольства, а то — от Самого Господа Иисуса Христа, рекшего апостолам: «Якоже посла мя отец, и аз посылаю вы. И сие рек, дуну, и глагола им: примите Дух Свят».

Ученики старцев всегда мечтали унаследовать «молитву старца», понимая под этим выражением некое сокровенно-таинственное средоточие благодатной молитвенной силы и духовной связи своего наставника с Богом, которая могла быть передана (или перелита) в ученика и усвоена им ради сохранения непрерывности духовной традиции. Символом этой связи была милоть святого пророка Илии, переданная своему духовному сыну — будущему пророку Елисею при чудесном восхождении Илии на огненной колеснице на небо.

Отзвуком сакральной тайны преемства было и часто встречающееся в «духовных» (завещательных грамотах) русских князей выражение «от свечи к свече». Завещанное наследство передавалось как огонь, который нельзя было погашать и заново разжигать на новом витке жизни, потому что это был тот огонь, в котором хранилась нечто не подлежащее обновлению, но только благоговейному охранению (не потому ли благочестивые русские люди так любили донести после Утрени Великой Пятницы (Служба 12 Евангелий) горящую свечу в свои дома, чтобы освятить этим Евангельским духовным огнем свои жилища, свою бренную, но не бесполезную жизнь?).

Духовные законы всегда преломлялся в жизни обыденной, — это факт, и это тоже закон иерархического священия жизни, — от недосягаемых Божественных вершин до самого последнего и убогого уголка, где дышит дух, где нередко об этом освящении мало что понимают, но зато несомненно его чувствуют, пока это чувство погружено в веру и любовь. Когда же вера оскудевает от высыхания любви и милости, обряд хранят лишь как обряд, как пустую форму, но, быть может, стенки этой пустой формы все еще хранят тонкое благоухание жившего в ней когда-то Духа?

* * *

Бабушка моя была последней и единственной хранительницей огня нашей родовой памяти, хотя кое-кто еще из немногочисленной старинной родни еще жил в ее годы. Но семейное первенство или даже главенство хоть и негласно, но единодушно было отдано бабушке. Память у нее была изумительная — острая, подробная, необычайно ёмкая, да еще к тому же, как она сама признавалась, невероятно обострившаяся к старости. Бабушка последние пятнадцать лет жизни страдала тяжелой болезнью сердца, но чудесным образом этот тяжелый недуг, приковавший ее на годы к замкнутой в четырех стенах жизни, совсем не коснулся ее чудесной памяти, ее сердца душевного до самых последних дней жизни. В этом была какая-то тайна: Господь сохранил бабушке память, сберегавшую не только множество сведений обо всех, кто был в семейном помяннике, а он был совсем не мал, но и живые оттенки давно уже отзвучавших событий и чувств, и подробностей. А передать ей эту память, отдать на хранение было больше некому, кроме как мне. И я иногда думаю: может и я-то получила билет в этот мир, чтобы для чего-то (для чего?) воспринять от бабушки то, что знала и помнила она, хотя ни она, ни я не могли себе представить, в какую даль отодвинется очень скоро все то, что при жизни бабушки казалось еще таким близким, понятным, родным и вечным.