А напоследок я скажу - Вячеслав Михайлович Рыбаков

Вячеслав РЫБАКОВ

А НАПОСЛЕДОК Я СКАЖУ

Семьдесят лет ― это, скорее всего, еще не конец, но для подведения предварительных итогов момент вполне подходящий. Ведь ясно уже, что даже при самых благоприятных обстоятельствах никаких качественных изменений и, тем более, принципиальных достижений в твою жизнь теперь не поместится. Самое подлое и унизительное в преклонных годах не скрежет суставов, не скачки давления, не ночные странствия в сортир и обратно (хотя это тоже уже начинает доставать), и даже не то, что сломанные кости срастаются куда хуже, чем в молодости (а именно из-за этого я не смог проводить в последний путь двух недавно ушедших друзей). Самое подлое — то, что все становится неинтересным и в голову перестают приходить новые идеи. Прежде ведь тоже болеешь то тем, то этим, и ничо, упал-отжался; а вот фонтан мыслей и слов — он же всегда был! как себя помню! — кажется само собой разумеющимся и неиссякаемым. Но вот поди ж ты…

Больше сотни научных работ, из них девять капитальных монографий, из-за которых в последние годы меня, к моему изумлению, всерьез начали называть выдающимся (впрочем, еще лет двадцать пять назад я от Александра Степановича Мартынова, одного из действительно выдающихся наших китаеведов, услышал: «Каждая статья Рыбакова — это маленькое открытие»). Четыре книги публицистики. Где-то, наверное, под два десятка романов и повестей, некоторые из которых, как говорят, уже считаются классикой — это не считая рассказов. Три сценария полнометражных художественных фильмов (в соавторстве с режиссером, конечно). Доктор наук, главный научный сотрудник, и, что важнее, действительно незаурядный или, скажем аккуратнее, своеобразный ученый. Член Союза Писателей СССР и, что важнее, действительно один из наиболее значимых фантастов своего (правда, уже сходящего со сцены) поколения. Лауреат Государственной премии РСФСР по кинематографии и премии правительства Санкт-Петербурга за выдающиеся научные достижения. И т. д. Казалось бы, ленинградцу в первом поколении, в Универе по разговорному китайскому выше тройки не поднимавшемуся, все детство проведшему за забором военного городка на окраине, до конца школы, да и в Универе еще, двух слов не могшему связать от застенчивости, мальчику, у которого в ключевой период становления (пятый-седьмой классы) ноги почти не ходили, особенно весной и осенью (лечили почему-то от ревматизма, кололи бициллином в школьном медкабинете, но теперь-то я подозреваю, что это была скорее неврология; очень похожие симптомы описал применительно к себе автор и главный герой книги «Похороните меня за плинтусом»)… Словом, такому рохле, как я, есть чем гордиться на этом свете и есть что предъявить на том.

Живи мы в стране, где одобряют своих, а не задабривают чужих (в том числе — чужих по духу местных), со мной, думаю, носились бы не намного меньше, чем, скажем, итальянцы — с Умберто Эко. А так… Еще в 2004-ом на тогдашней конференции писателей-фантастов одна молодая журналистка, накануне опубликовавшая статью о моих книжках, подошла и призналась: я, когда писала, и не знала, что вас надо ругать. У меня из текста без моего ведома все хорошие слова вырезали…

Впрочем, я прекрасно понимаю, что пресловутое «низкопоклонство» сетованиями не отменишь, изживать его придется долго и усердно, ибо оно давно стало традицией, вызревая еще, думаю, со времен постройки Кремля итальянцами как на индивидуально-элитарном уровне (государь частенько доверял своим европейски продвинутым иностранным служащим куда больше, чем своим, потому что пришлые зависели только от него и не входили в местные группы и кланы, а при реформаторских усилиях оказывались порой куда практичней, деловитей и последовательней консервативных своих), так и на массово-простонародном (иноплеменникам и иноплеменным коллективам, так или иначе попавшим внутрь наших границ, мы всегда старались дать понять, что с Россией им лучше, чем без нее). Тютчевское «мы попробуем спаять единство любовью, ‎а там увидим, что прочней» — квинтэссенция нашей многовековой иллюзии, которая изредка на межличностном уровне бывает чрезвычайно плодотворна, но за которую чаще приходится очень дорого платить, а уж в отношениях между государствами не работает никогда (хотя сказать-то легче всего, а как доходит до дела — так я и сам, уже давно все это поняв, буквально на инстинкте то и дело норовлю жить строго по ней). В советское время эта иллюзия-традиция была доведена до маразма, который и по сей день скорее жив, чем мертв (вспомнить хоть ельцинское «Боже,благослови Америку»). В детстве, когда никто из старших не успевал сготовить еду, мы ходили всей семьей в столовую Академии, где работали родители, хотя бы обедать. Никогда не забуду теснящуюся в короткий обеденный перерыв очередь из военных с капитанскими, майорскими, полковничьими звездами на погонах, и подло-сладенький голос какой-то столовской начальницы: «Товарищи военнослужащие! Первыми проходят иностранцы!» И упитанные братушки, молодые слушатели из братских стран Запада, Востока и Юга, кто с ухмылками, кто с постными отсутствующими минами, отодвигали локтями и плечами своих преподавателей, специалистов высочайшего класса, создателей уникальной по тем временам техники; мама очень любила рассказывать, как в один из октябрьских дней 59-го года к ним в делопроизводство в полном восторге ворвалась компания офицеров, и всегда-то любивших поболтать с молодыми женщинами, и заголосила хором: «А мы обратную сторону Луны сфотографировали! А наша штучка снимки передала в целости-сохранности!»

А потом мы удивляемся — почему это нас при всех наших достижениях не уважают?

Тот, кто ради любви унижается, никогда ответной любви не добьется. Наша страна выстрадала эту истину всей своей историей, но в собственной жизни каждому приходится через боль и потери доходить до нее самому.

При всем том оговорю с самого начала, что парнишка с моим, как теперь модно выражаться, бэкграундом, окончив самую обычную школу, без связей, без взяток, без предварительных телодвижений, только в доперестроечном (и, пожалуй, только в дозастойном) СССР мог просто войти с улицы в знаменитое здание на Университетской набережной и с первого раза поступить на престижный Восточный факультет. Так что я абсолютно искренне могу воспользоваться чеканной формулировкой ушедшей эпохи: советская власть дала мне все.

Многое, конечно, определяет удача. Причем удача многоступенчатая, долгоиграющая, про которую не сразу и скажешь, что это она и что именно она тебя через сколько-то лет куда-то вывезет. В 71-ом году моя школьная учительница математики, уже осведомленная о моих писательских потугах, познакомила меня с Андреем Балабухой. В 74-ом Андрей Балабуха познакомил меня с Борисом Стругацким. В 75-ом Борис Стругацкий познакомил меня с Михаилом Ковальчуком. В 78-ом или 79-ом Михаил