Россия 1917 года в эго-документах - Коллектив авторов

Россия 1917 года

в эго-документах

Дневники

РОССПЭН

Москва

2017

РОССИЯ 1917 ГОДА КАК ОТКРЫТАЯ КНИГА

(вместо предисловия)

Публикация подборки дневников, отсылающих читателя к революционной эпохе, продолжает начатый

в 2015 г. цикл изданий «Россия 1917 года в эго-документах». Сборник объединяет десять дневниковых

текстов, обнаруженных в фондах Государственного архива Российской Федерации и Российского

государственного архива литературы и искусства, государственных архивов Свердловской и Тверской

областей, Хвалынского краеведческого музея и Государственного архива Тобольска. Авторы этих

текстов – самые обычные люди своего времени. Мужчины и женщины, взрослые и дети, военные и

гражданские, жители столиц и провинциалы, – все они посредством своих дневников

засвидетельствовали, каково это – жить в революции. Ни о какой монументальной картине

революционной России речи при этом идти не может, поскольку каждая из историй, приводимых

здесь, это история камерная.

Что же тогда все-таки объединяет эти истории, помимо хронологии? Это, безусловно, их жанровая

специфичность, отличающая дневники от любых других эго-текстов. Фрагментарность и

интертекстуальность, несвязность и незавершенность, темпоральность и нелинейность, нефикциональность и эмоциональность, равно как и иные интегральные свойства дневников [1], столь

очевидны, что заставляют поменять отношение к ним как к всего лишь одной из вариаций личных

документов. Они не просто заслуживают особого места среди других я-свидетельств, они

действительно экстраординарны и требуют понимания их внутреннего многообразия, вокруг которого

и выстраиваются сегодня различные дневниковедческие исследования [2]. Дневниковеды при этом

резонно разграничивают не только мужские и женские, взрослые и детские, любительские и

профессиональные тексты, – такое их «раскассирование» практически повторяет «раскассирование»

любых других частных источников (воспоминаний, писем и пр.). Дневники, помимо всего прочего, гетерогенны сами по себе, гетерогенны изнутри, будучи представлены такими вариантами

каждодневного письма, как записки для памяти, дневники-хроники, дневники-фотографии, дневники-воспоминания, дневники-исповеди и т. д. и т. п. Больше того, пусть это и не обязательно, один и тот

же дневниковый текст вполне может соединять и первое, и второе, и третье... Так, публикуемый ниже

дневник А. В. фон Шварц – это и дневник-воспоминание, и дневник-хроника, и дневник-фотография

одновременно, кроме того, скрепленные общей стилистически-содержательной рамкой типичного

«дневника жены». Материалы периодической печати и служебные документы мужа,

«имплантированные» в тело дневника А. В. фон Шварц, и вовсе запутывают ситуацию, размыкая

границы личного свидетельства. Дневник Р. М. Хин-Гольдовской – это прежде всего

профессиональный дневник литератора, чрезвычайно начитанного и хорошо знакомого с

модернистской эстетикой, и в то же время – дневник, которому присуща экспрессия женского

исповедального текста. При этом его литературность и «женскость» безусловно влияют друг на друга, актуализируя проблему эмоциональной достоверности этого эго-источника.

В любом случае неоднозначность дневниковых текстов закономерно порождает сомнение в том, насколько вообще необходима их внутренняя демаркация? Думается, что сама по себе она не особенно

интересна. Однако заложенная в ней возможность идентификации дневниковых записей как отличных

друг от друга ценна тем, что позволяет зафиксировать различные перспективы человеческого видения

и понимания тех или иных событий, а вместе с ними – удивительные парадоксы конструирования

различных субъективностей. Рассматривая публикуемый комплекс дневников в том числе и как

попытку такого конструирования, для его описания представляется уместным использовать понятие

полифонического романа – романа, в котором, по мысли М. М. Бахтина, голос любого героя

самоценен и его «правда» равноправна с «правдами» других [3]. Равноправие этих «правд», будь то

«правда» приближенной ко двору аристократки Е. Мейендорф, сурового боевого офицера С. Толстого

или беспечной киевской гимназистки Т. Рожковой, подчеркивает, что Россия 1917 г. жила не только

событиями, отраженными впоследствии в книжной формуле «от Февраля к Октябрю». Темой

дневника – так уж он устроен – могло быть все, что угодно, включая домашние хлопоты, детские

игры, семейные праздники и т. д. и т. п. Дневник в любом случае оставался свидетельством прежде

всего частной жизни, и в большей или меньшей степени нес на себе отпечаток «аутичности», в нашем

случае наиболее очевидного на примере текстов В. Суханина и В. Бирюкова.

Между тем революционная эпоха, нарушив нормальный ход нормальной человеческой жизни, обнаружила пределы дневниковой «аутичности». «Особенного ничего не было», – записал в один из

дней 1917 г. В. Суханин, очевидно, имея в виду, что в его собственной жизни ничего примечательного

не происходило. Но очевидность этой фразы обманчива. Она также может быть истолкована как

попытка автора противопоставить свое индивидуальное бытие – социальному со-бытию, свою

судьбу – судьбе своей страны. Это имплицитное противопоставление, эта попытка отодвинуть от себя

«роковые минуты» истории красноречиво свидетельствовала, что в России 1917 г. приватное

неумолимо отступало перед социально весомым, что в любую, даже самую личную из всех личных

историй, так или иначе, проникала «большая история». Такая логика опрокидывала сам смысл

дневникового письма, предназначение которого состоит прежде всего в том, чтобы сформировать и

защитить от вторжений извне пространство субъективного, пространство уединения индивида, его

надежное убежище. В России 1917 г. сквозняк в таком убежище стал обычным делом, трансформируя

любой личный дневник в угоду революционным ветрам.

Почему это случилось? Почему обособленные индивидуальные миры россиян в 1917 г. так легко

сдавали свои позиции и тылы? Ответ на этот вопрос содержится практически в любом из публикуемых

текстов, в каждом из которых, так или иначе, отражено революционное насилие. Больше того, складывается впечатление, что это тотальное насилие очаровывало современников своей невероятной

бессмысленностью и бессмысленной невероятностью. Авторы публикуемых дневников, будучи

вполне себе современными людьми, не понимали, почему цивилизация, сталкиваясь с агрессивным

варварством, отступала перед ним? Они не знали, как это объяснить и уж тем более, что с этим делать.

Однако, что показательно, уже в 1917 г. они понимали, что «цивилизационный обвал» [4] неминуем, что модерн со всем его конвенциональным многообразием социального будет сокрушен

непримиримой архаикой, знающей только «черное» и «белое», «свое» и «чужое». Определения ее

победе, в отличие от Н. Бердяева [5], многие не находили, что не мешало им быть весьма точными.

«Что-то будет и что-то страшное. Как-то мы расхлебаем заваривающуюся кашу!..» – писал Е. Дампель

еще в середине февраля 1917 г. «Чувствуется, что в России