Крабат - Отфрид Пройслер
Когда в конце концов рассвело, парни валились с ног от усталости. Им казалось, будто им переломали дубинкой все кости в теле, и не было никого, чьё дыхание бы не сбилось. Мастер отослал их по нарам, им нужно было отдохнуть.
На день он их полностью оставил в покое, но вечером всё опять началось сначала. И так пошло теперь ночь за ночью. Когда темнело, Мастер гнал их в мукомольню, и там они должны были вкалывать — обруганные, осмеянные и понукаемые, — до рассвета нового дня.
Только в ночи с пятницы на субботу им не нужно было работать, потому что занятия по пятничным вечерам проводились по-прежнему.
Только парни так уставали, что, сидя в обличии воронов на шесте, едва держались, чтоб не заснуть, а некоторые и засыпали от изнеможения.
Мастера это не беспокоило. Чему они обучались и насколько хорошо, было их делом. Только однажды, когда Витко во сне плюхнулся с шеста, Мастер не мог не обругать его.
Из всех парней Витко приходилось хуже всего, ведь он ещё подрастал. Работа по ночам сказывалась на нём больше, чем на остальных. Хотя Михал и Мертен пытались позаботиться о мальчике, Ханцо, Крабат и Сташко тоже, где можно было, помогали ему с работой, но Мастер был повсюду, и от взгляда его единственного глаза мало что ускользало.
О Пумпхуте ни разу не было разговоров. Однако парни знали, что Мастер наказывает их, потому что они присутствовали при его поражении.
И так длилось неделями до первого новолуния в сентябре. Тот, с петушиным пером, подъехал как обычно, парни приступили к работе, Мастер взобрался на козлы. Он взял себе кнут, щёлкал им. Молча бегали подмастерья со своими мешками от телеги к мукомольне, опрокидывали сырьё в ковш Мёртвого Постава и торопились обратно к телеге. Всё шло, как всегда шло в новолуние, хотя, конечно, несколько труднее — а позже, на пороге второго часа утра, случилось вот что: Витко больше не смог. Под грузом одного из последних мешков он начал пошатываться и рухнул, на полпути между повозкой и мукомольней. Тяжело дыша, он лежал в траве, лицом вниз. Михал перевернул его на спину, распахнул на нём рубашку.
— Эй вы! — Мастер подскочил. — Это что такое!
— И ты ещё спрашиваешь? — Михал, выпрямившись, нарушил обычно хранимое в новолуние молчание. — Неделями ты ночь за ночью заставляешь нас вкалывать — как это выдержать мальчишке?
— Цыц! — крикнул Мастер. Он ударил кнутом Михала, петля обвилась вокруг его шеи.
— Оставь!
В первый раз Крабат услышал, как заговорил незнакомец. Голос был как раскалённые угли и как трескучий мороз. Он ощутил, как ледяные мурашки бегут по спине, и в то же время было такое чувство, будто он стоит посреди полыхающего жгучего огня.
Тот, с петушиным пером, движением руки указал Михалу убрать Витко в строну, затем он забрал у Мастера кнут и столкнул его с телеги.
Вместо мальчика, которого Михал унёс в постель, пришлось теперь мельнику остаток ночи работать с парнями, как он обычно был вынужден лишь между Новым годом и Пасхой — и мукомолы охотно предоставили ему такую возможность.
Крайний в ряду
Со следующего дня для парней наступил покой. Только рубец на шее Михала ещё напоминал о том, как Мастер терроризировал их неделями, ночь за ночью. Теперь им снова можно было вершить работу при свете дня, что было не так уж трудно, а к вечеру кончали. Тогда они могли заниматься, чем им нравилось: играть на варгане, рассказывать истории или вырезать ложки. Всё было, как бывало раньше. Пузыри на их руках высыхали, израненные места на груди и спине скоро зажили. Теперь они снова учились усердно и с пользой, когда мельник пятничными вечерами читал им вслух из Корактора, и когда он их опрашивал, по большей части только Юро останавливался и забывал, что дальше — но так с ним это была старая песня.
Через несколько дней после Михайлова дня, в конце сентября, случилось так, что Мастер послал Петара и Крабата в Хойерсверду, достать бочку соли и всякий кухонный скарб. Мельник никогда не отпускал кого-то из парней в одиночку. Если следовало уладить какое-то дело за пределами мельницы, он посылал самое меньшее по двое, и наверняка у него была своя причина для этого — или свои правила.
На рассвете они двое тронулись в путь на телеге, запряжённой гнедыми. В Козельбрухе было туманно. Когда они оставили лес позади, вышло солнце, туман растаял над землёй.
Перед ними лежал Шварцкольм.
Крабат надеялся, что сможет увидеть Певунью. Пока они ехали через деревню, он всё озирался в поисках неё — напрасно. Среди девушек, что болтали, стоя у ближнего колодца со своими вёдрами, её не обнаружилось, у дальнего колодца — тоже нет. И больше нигде её не было видно этим утром.
Крабат опечалился, он бы хотел разок её увидеть снова, прошло ведь уже много времени с пасхальной ночи.
«Может, после полудня мне повезёт, когда мы будем ехать обратно?» — думал он. Возможно, было бы лучше, если бы он не тешил себя никакой надеждой — тогда не пришлось бы потом разочаровываться.
После полудня, когда они со своей бочкой соли и прочей мелочью ехали обратно из Хойерсверды, вышло всё же так, что его желание осуществилось. Вот она стояла, окружённая толпой квохчущих кур, недалеко от ближнего деревенского колодца, с соломенной корзинкой в руке и рассыпала курам корм.
— Цып-цып-цып! Цып-цып-цып!
Крабат узнал её с первого взгляда. Он кивнул ей, проезжая мимо, совсем мимолётно, ведь Петар ничего не должен был заметить. Певунья кивнула столь же мимолётно в ответ, впрочем дружелюбно, как кивают незнакомцам — но куры, которых ей нужно было кормить, были ей в десять раз важнее. Среди стайки куриц выделялся красивый, пёстро-красный петух, который истово клевал зёрна у её ног — ему в этот миг Крабат очень позавидовал и, если б было возможно,
