Как я теперь живу - Мег Розофф
Потом-то я смогла оглядеться и обнаружила, что внутри все гораздо более запутано, чем кажется снаружи. Странные коридоры, ведущие в никуда, крошечные спаленки со скошенным потолком, таящиеся под лестницами. Ступеньки скрипят, ни на одном окне нет занавесок, парадные комнаты больше, чем можно себе представить, повсюду старая, громоздкая, но удобная мебель, картины, книги, огромные камины — человек поместится, и животные на каждом шагу — от всего так и веет Старым Светом.
В ванных комнатах тоже царит дух настоящей старины, даже, я бы сказала, древности. Любое сугубо личное дело неизбежно сопровождается страшным шумом.
За домом — необъятный приусадебный участок. Часть земли — это просто луг, часть засажена картофелем, а рядом какая-то ботва ядовито-зеленая как раз начинает цвести. Эдмунд говорит, эта ботва пойдет на силос. Какое насилие? Про насилие у нас в газетах по десять раз на дню, но на эти сообщения и внимания не обращаешь, ну разве что насильник — священник или кто-то из телевизора.
За растениями ухаживает один фермер, потому что тетя Пенн вечно занята Очень Важной Борьбой за Мир, да и все равно она, по словам Эдмунда, ничего не смыслит в сельском хозяйстве. И овцы, и козы, и кошки, и собаки, и цыплята у нас просто для красоты, слегка презрительно объясняет Осберт. Кажется, он единственный из кузенов напоминает моих знакомых в Нью-Йорке.
Эдмунд, Пайпер, Айзек, Осберт, Джет и Джин, черно-белые собаки, и куча кошек первым делом отправляются на кухню и рассаживаются вокруг деревянного стола. Кто-то подает чай, и вся компания смотрит на меня, как на какое-то чудо из зоопарка. Они задают кучу вопросов, и это куда более вежливо, чем обычно бывает в Нью-Йорке. У нас детишки просто ждут, пока взрослые подадут печенье на тарелочке и жизнерадостно попросят сказать, как кого зовут.
У меня кружится голова. Боже, думаю я, даст мне кто-нибудь холодной воды, может, мозги прочистятся? Гляжу, Эдмунд протягивает мне стакан воды со льдом и сам улыбается слегка, а Айзек смотрит на него как-то странно. Хотя тогда я значения этому не придала.
Тут Осберт встает и выходит. Ему шестнадцать, и он самый старший, кажется, я этого еще не говорила. Ему на год больше, чем мне. Пайпер спрашивает, хочу ли я посмотреть животных или предпочитаю прилечь ненадолго. Пожалуй, что лечь, у меня страшный недосып. Жалко ее разочаровывать, но в любом случае я так устала, что мне не до вежливости.
Она ведет меня вверх по лестнице в комнатку в конце коридора, маленькую и пустую, как келья монаха. Толстые белые стены, немножко кривые, не такие, как в новых домах. Громадное окно, частый переплет, желтоватые и зеленоватые стекла. Большая полосатая кошка под кроватью. Нарциссы в старинной бутылке. Внезапно эта комната кажется мне самым безопасным местом на свете, что доказывает, как сильно человек может ошибаться в своих предположениях. Но я снова забегаю вперед.
Мы заталкиваем мою сумку в угол, Пайпер приносит стопку старых одеял и застенчиво объясняет, что их соткали давным-давно из шерсти здешних овец, и черные одеяла — из шерсти черных овец.
Я натягиваю черное одеяло на голову, закрываю глаза и неизвестно почему чувствую, что испокон веку была частью этого дома. А может, просто принимаю желаемое за действительное.
И засыпаю.
4
Я вовсе не собиралась спать весь день и всю ночь, так уж получилось. Как странно сумрачным утром проснуться в чужой кровати, далеко от дома, в жуткой тишине. В Нью-Йорке такой тишины просто не бывает, там машины гудят над ухом и днем и ночью.
Первым делом проверяю телефон, нет ли сообщений. ВНЕ ЗОНЫ ДОСТУПА. Я даже растерялась. Это уж слишком! Мы же в цивилизованном мире. Вспоминаю фразочку из фильма: твой крик никто не услышит[1]. Выглядываю в окно, небо слегка розовеет там, где скоро взойдет солнце, а из-за сарая тихо-тихо ползет серый туман. Вокруг такая красота и покой, что ждешь — вот-вот в саду или в поле появится олень или даже единорог, спешащий домой после бурной ночи. Но видно только птиц.
Холодно что-то. Забираюсь обратно под одеяло.
Я стесняюсь выходить из комнаты, поэтому остаюсь в постели. Вспоминаю мой старый дом, что, к сожалению, заставляет вспомнить и о Давине-Дьяволице, которая высосала душу моего отца через, сами догадайтесь, какое место. Потом она ухитрилась залететь, и когда родится ее дьявольское отродье, мы с Лией будем звать его Дэмиеном[2], даже если это будет девочка.
Моя лучшая подруга Лия считает, что Д.-Д. мечтала меня отравить, только медленно, чтобы я почернела, распухла, как свинья, и умерла в страшных мучениях, но я догадалась, и план провалился. Я просто отказывалась есть, так что пришлось меня отправить за тысячу миль от дома к банде незнакомых кузенов. А она с папочкой и дьявольским отродьем будут жить-поживать без меня. И она даже не попыталась хоть чуть-чуть улучшить вековую репутацию злых мачех. Жирная двойка ей за старание.
Я начинаю задыхаться, едва не довожу себя до полноценного приступа. И тут слышу за дверью легкий шум. Это опять Пайпер. Она заглядывает в комнату, видит, что я проснулась, взвизгивает от восторга и спрашивает, не хочу ли я чаю.
Отвечаю да и, вспомнив о вежливости, добавляю спасибо. Пайпер мне еще вчера понравилась, поэтому я улыбаюсь, и она исчезает, словно туман на мягких кошачьих лапах — прямо как в поэме[3].
Тогда я возвращаюсь к окну и вижу — дымка рассеялась и все вокруг такое зеленое. Набрасываю на себя одежду и после нескольких неудачных попыток ухитряюсь найти кухню. Комнаты, в которые я заглянула по ошибке, очень даже милые. Айзек и Эдмунд уже на кухне, едят тосты с мармеладом, Пайпер наливает мне чаю и переживает, что мне пришлось вылезать из кровати. В Нью-Йорке девятилетки не заваривают чай сами, ждут взрослых. Мне нравится ее самостоятельность, но я задумываюсь, уж не умерла ли добрая старая тетя Пенн, а ребята просто не знают, как мне об этом сказать.
Мама всю ночь работала, говорит Эдмунд, сейчас спит, но к обеду встанет, и ты ее увидишь.
Вот и объяснение, спасибо, Эдмунд.
Попиваю чай и вижу — Пайпер ерзает на стуле,
