Джеймс Барри - Питер Пэн в Кенсингтонском Саду
Она посмотрела по сторонам и увидела эльфа. Это был эльф — уличный мальчишка, он бежал по тропе и закрывал плакучие деревья. Делалось это очень просто: он нажимал пружинку, спрятанную в стволе, и деревья закрывались, словно зонтики, осыпая снегом стоящие внизу растения.
— Гадкий, противный мальчишка! — в негодовании воскликнула Мейми. Она хорошо знала, каково это, когда снег падает тебе за шиворот.
К счастью, проказник эльф был уже далеко, зато ее услышала хризантема и воскликнула, явно кого-то ища:
— Скажите, пожалуйста! Что это такое?
После этого Мейми не оставалось ничего другого, как выйти из укрытия и показаться, что немало удивило все растительное королевство.
— Лично нас это, конечно, совершенно не касается, — произнес бересклет после того, как они все вместе пошептались, — но ты сама прекрасно знаешь, что тебе не полагается здесь находиться. Так что нам, наверно, следует сообщить о тебе феям. Как ты сама считаешь?
— Я считаю, что это вовсе ни к чему, — ответила Мейми. Ее слова сильно всех озадачили, и они с раздражением ответили, что если она так считает, то они с ней спорить не собираются. — Я не стала бы вас просить, — продолжала убеждать их Мейми, — если бы считала это нечестным.
Конечно, после этих слов они просто не могли ее выдать. Одни сказали: «Увы!», другие — «Такова жизнь!», — они умели быть ужасно язвительными. Мейми стало жаль тех, у кого не было костылей, и она от чистого сердца предложила им:
— Прежде чем отправиться на бал фей, давайте я помогу вам прогуляться и пройдусь с каждым по очереди: вы сможете на меня опереться.
Тут все дружно захлопали в ладоши, и Мейми стала брать одно растение за другим и гулять с ними по тропе взад-вперед, обнимая самых хрупких рукой или пальцем и ставя их ногу прямо, когда она выворачивалась слишком уж нелепо. С иноземными растениями она обходилась так же любезно, как и с английскими, хотя и не понимала ни одного их слова.
В целом они вели себя неплохо, хотя одни хныкали, что с ними гуляют меньше, чем с Нэнси, Грэйс или Дороти, а другие кололись шипами. Правда, у них это получалось совершенно нечаянно, поэтому Мейми, которая к тому же была настоящая леди, не плакала. От долгой ходьбы Мейми устала, ей хотелось поскорее отправиться на бал, но зато она перестала бояться. Объяснялось это просто: уже наступила ночь, а в темноте, как вы помните, Мейми всегда вела себя странно.
Однако растения вовсе не собирались отпускать девочку.
— Если феи тебя увидят, — объясняли они, — то обязательно что-нибудь с тобой сделают: или убьют, или заставят нянчить их детей, или же превратят в какую-нибудь зануду, вроде вечнозеленого дуба. — При этом они с притворной жалостью посмотрели на вечнозеленый дуб. Дело в том, что каждую зиму все растения охватывала страшная зависть к семейству вечнозеленых.
— Ха-ха! Неужели? — язвительно ответил дуб. — Вы бы только знали, как удобно стоять здесь застегнутому на все пуговицы и смотреть, как вы. несчастные голыши, трясетесь от холода.
После этих слов все погрустнели (хотя, по правде говоря, они первые стали цепляться к дубу) и начали рисовать Мейми ужасную картину тех бедствий, которые будут ее подстерегать, если она все-таки решится пойти на бал.
Орешник поведал ей, что на этот раз весь двор против обыкновения пребывал в дурном расположении духа, и причина этого крылась в том, что недавно прибывший с Востока Герцог Рождественских Маргариток испытывал танталовы муки из-за того, что его сердце оставалось холодно ко всем тем прекрасным дамам, у которых он искал избавления от своего недуга — неспособности любить. Он пробовал полюбить множество дам во многих странах, но не смог полюбить ни одну. Королева Маб, повелительница Сада, не сомневалась, что ее фрейлинам удастся обольстить герцога, однако, по словам доктора, его сердце оставалось, увы, таким же холодным, как и всегда. Этот довольно неприятный доктор, состоящий при герцоге в должности личного врача, ощупывал сердце герцога сразу после появления каждой очередной дамы, а потом качал лысой головой и бормотал всегда одно и то же:
— Холодное, совершенно холодное.
Честь королевы Маб, естественно, была задета. Сначала она приказала своему двору рыдать девять минут подряд, а потом обвинила во всем купидонов и издала указ, повелевающий им носить шутовской колпак до тех пор, пока замерзшее сердце герцога не растает.
— О, мне бы так хотелось увидеть купидонов в шутовских колпачках! — воскликнула Мейми и побежала их искать. С ее стороны это был очень рискованный шаг, потому что купидоны терпеть не могут, когда над ними смеются.
Где дается бал фей — узнать всегда легко: между этим местом и всеми населенными частями Сада натянуты ленты, по которым приглашенные могут следовать на бал, не замочив бальных туфель. На этот раз ленты были красные и очень красиво выделялись на белом снегу.
Немного пройдя вдоль одной из них и никого не встретив, Мейми наконец увидела приближающуюся кавалькаду фей. Было похоже, однако, что они возвращаются с бала, и это немало удивило Мейми. Она едва успела спрятаться: согнув колени и раскинув в стороны руки, она притворилась садовой скамейкой. Кавалькада состояла из шести всадников спереди и шести сзади, посредине шла чопорная дама, за которой два пажа несли длинный шлейф, и на этом шлейфе, словно на диване, полулежала хорошенькая юная фея. Именно так принято путешествовать у фей-аристократов. Вместо платья на ней был надет золотой дождь, однако внимание Мейми привлекал отнюдь не он, а голубая и удивительно бархатистая шея юной особы, как нельзя лучше оттенявшая бриллиантовое колье. Феи благородного происхождения добиваются такого восхитительного голубого цвета следующим образом: они прокалывают кожу, и выступившая голубая кровь окрашивает шею. Только манекены в окнах ювелирных магазинов могут сравниться с ярким блеском бриллиантовых колье на голубых шеях фей.
Мейми также заметила, что вся кавалькада, по-видимому, пребывала в сильном возбуждении: феи задирали нос выше, чем это следует делать даже феям. Из этого Меймн сделала вывод, что перед ней, должно быть, одна из фрейлин, услышавших от герцогского доктора его неизменные слова: «Холодное, совершенно холодное».
Мейми пошла вдоль ленты дальше и дошла до подсохшей лужи, над которой лента висела словно мост. В эту лужу упала какая-то фея и теперь тщетно пыталась выбраться из нее. Сперва эта крошка ужасно испугалась появления Мейми, которая с самыми добрыми чувствами бросилась ей на помощь, но скоро она уже сидела на руке у Мейми, весело болтая. Она рассказала Мейми, что ее зовут Брауни, что она идет на бал и надеется завоевать любовь герцога, несмотря на то что она всего-навсего простая уличная певица.
— Конечно, — добавила она, — я не очень красива.
От этих слов Мейми стало неловко, потому что крошечное создание и впрямь не отличалось красотой по сравнению с другими феями. Девочка никак не могла придумать, что же сказать в утешение.
— Мне кажется, вы думаете, что у меня нет никаких шансов, — неуверенно произнесла Брауни.
— Этого я не говорила, — вежливо ответила Мейми. — Конечно, твое лицо немножечко простовато, но… — Да, положение у Мейми было действительно неловкое.
К счастью, она вспомнила, как ее отец однажды посетил благотворительный базар, где за полкроны можно было увидеть самых красивых женщин Лондона. Вернувшись домой и увидев свою жену, он, однако, не испытал ни малейшего разочарования. Напротив, он сказал: «Ты и представить себе не можешь, дорогая, какое это облегчение снова видеть милое, простодушное лицо».
Когда Мейми рассказала Брауни эту историю, та воспряла духом. Она больше ни капельки не сомневалась, что станет избранницей герцога, и со всех ног помчалась по ленте, на прощание крикнув, чтобы Мейми не ходила на бал, потому что королева может ее за это наказать.
Однако Мейми, подгоняемая любопытством, пошла вперед и вскоре у семи испанских каштанов увидела удивительный свет. Крадучись она подошла поближе и выглянула из-за дерева.
Источник света располагался на высоте вашей головы и состоял из мириадов светлячков, сцепившихся друг с другом и образовавших слепящий навес над кольцом фей. Вокруг кольца толпились тысячи маленьких человечков, но все они казались серыми тенями по сравнению с яркими фигурками в освещенном круге, которые так сверкали, что Мейми приходилось сильно зажмуриваться, когда она на них смотрела.
Мейми очень удивлялась и даже сердилась, что Герцог Рождественских Маргариток был способен хоть на одну-единственную секунду остаться равнодушным, и все-таки его светлость сидел именно с равнодушной, сумрачной миной. О том, что он так ни на ком и не остановил свой выбор, говорил и пристыженный вид королевы и ее двора (хотя они и пытались напустить на себя полное безразличие), и рыдания отвергнутых красавиц, и мрачное лицо самого герцога. Мейми также видела, как надменный доктор щупал сердце герцога и каждый раз, как попугай, повторял одно и то же. Особую жалость Мейми испытывала к купидонам, которые в шутовских колпаках жались по темным уголкам и каждый раз, когда доктор произносил: «Холодное, совершенно холодное», — качали опозоренными головами.
