Кристоф Виланд - История принца Бирибинкера
Меж тем ропот недоброжелателей стал столь громким, что достиг слуха старого Падманабы, который был весьма склонен внимать подобным наветам. Его гнев был тем сильнее, чем выше у него было мнение о моей добродетели или по крайней мере о холодности моей крови. Составился заговор, что бы застичь нас врасплох, что и удалось нашим недругам, заставшим нас в состоянии помянутой рассеянности, которая, по несчастью, зашла столь далеко, что подала повод, как казалось врагам, оправдать самые злейшие их подозрения. Громовой голос ужасного Падманабы пробудил нас из экстатического забвения духа, коему был подвержен даже мудрый Сократ[29].
Представьте себе, как было мне приятно увидеть себя под столькими взорами. Однако меня не оставило присутствие духа, и я попросила своего престарелого супруга не осуждать меня прежде, чем он не выслушает моего оправдания, и была намерена на основании седьмой главы «Метафизики» Аверроэса доказать ему, сколь обманчивы свидетельства наших чувств, как он меня перебил:
– Я слишком любил тебя, неблагодарная, чтобы отомстить тебе, как того требует оскорбленная честь. Твое наказание должно быть ничем иным, как испытанием добродетели, на которую у тебя еще достанет дерзости предъявлять притязания. Я осуждаю тебя, – при этом он коснулся меня волшебным жезлом, – препровождать дни свои в пределах сего сада, расположенного вокруг замка. Сохраняй свой облик и права, приличествующие твоему сану, но превращайся в прегнуснейшего крокодила столь же часто, сколько раз впадешь с кем-либо, кто бы он ни был, в рассеянность, в какой я тебя здесь застал. О, сколь я сожалею, что не в моей власти сделать сие превращение нерасторжимым! Однако Грядущее, как я опасаюсь, произведет на свет принца, когда сочетание светил воспротивится моему могуществу. Все, что я могу сделать, это связать освобождение от чар столь диковинным именем, которое, быть может, не одно тысячелетие не произносилось ни на одном языке.
Едва Падманаба вымолвил эти таинственные слова, как незримая сила перенесла меня в тот самый бассейн, где вы впервые меня увидели. В скорости я узнала, что старик с досады на мнимую неверность оставил замок, так что никто не знает, что сталось с ним или любезным моим саламандром. Я была безутешна, скорбя об этой утрате, и целыми днями являла моим нимфам искаженное скорбью лицо, отчего одних бросало в дрожь, а другие со страху сникали на месте. Но, как известно, даже самая жестокая печаль не может длиться вечно, а моя продолжалась лишь до тех пор, покуда я не вспомнила, что Падманаба оставил мне средство спасти честь моей добродетели. Что тут сказать, принц Бирибинкер! Более чем пятьдесят тысяч принцев и рыцарей в течение не одного столетия напрасно тщились предпринять то, в чем только вы один преуспели.
Какие сетования, какие проклятия оглашали этот лес, когда несчастные вместо восхитительной феи внезапно оказывались в лапах мерзкого крокодила. Отвращение, унизительное воспоминание побуждает меня умолкнуть! Правда, гнусному превращению тотчас наступал конец, но всякая попытка расколдовать меня неизменно приводила к тому же последствию. Этот бассейн, когда-то был не столь велик, но так раздался в ширь и глубь от пролитых слез, что стал, как видите, подобен небольшому озеру; и многие из тех, что в отчаянии бросались в него, неминуемо тонули бы, ежели бы мои нимфы их не вылавливали и не примиряли с жизнью. Вы, Бирибинкер, единственный счастливец, кто оказался достаточно могуществен, чтобы разрушить чары, которые ввергли меня в печальную необходимость заполучить столько тысяч свидетелей моего несчастья.
– В печальную необходимость, сказали вы, – перебил ее принц, – но, простите меня, ежели признаюсь, что как раз в этом пункте я никак не могу всего уразуметь. Для чего вам были надобны все эти свидетели?
Сдается мне, что честь вашей добродетели, как вы это называете, была бы наилучшим образом оправдана, ежели бы вы никогда не имели случая обратиться в крокодила.
– Такие умозаключения делаете вы и вам подобные, – ответила Мирабелла догматическим тоном, который поверг в изумление принца. – Скажите раз навсегда, какую честь может доставить вынужденная добродетель? Какая женщина неспособна совладать со своими вожделениями, когда у нее нет возможности их удовлетворить, да еще у нее перед глазами постыдное наказание? Но пожертвовать любви к добродетели страхом позора, в известном смысле даже самой добродетелью, вот высшая степень нравственного героизма, на которую способны благороднейшие души.
– Растолкуйте пояснее, – взмолился принц, – я ведь не вовсе глуп, однако готов дать себя повесить, ежели понимаю хоть одно слово из всего, что вы тут насказали.
– Наша добродетель, – пояснила ундина, – тогда только становится заслуженною, когда в нашей воле соблюсти ее или нарушить. Лукреция никогда бы не была возведена в пример целомудрия, ежели бы она поставила младого Тарквиния в невозможность покуситься на ее честь. Заурядная добродетель заперла бы свою спальню; возвышенная Лукреция[30] оставила ее открытой. Она сделала еще больше; она даже сдалась, чтобы обрести возможность, свершив жертву, в которой нуждалась оскорбленная добродетель, показать свету, что малейшее пятно, способное набросить тень на ее сияние, может быть искуплено только кровью. Из сего примера, любезный принц, вы видите, сколь далеко воспаряет трансцедентальный образ мыслей, присущий великим душам, над пошлыми понятиями черни, кичащейся своей моралью. Чтобы разрушить только одно заклятье, которое лишало мою добродетель ее ценнейшего достоинства– свободы воли и наслаждения преодоленным препятствием, я была принуждена тысячи раз подавать повод к ее оскорблению, покуда не обрела того, кто освободил меня от этого наказания, одна мысль о котором была нестерпима для моего благородного образа мыслей. Теперь, надеюсь, вы меня уразумели?
– Бесподобно! – воскликнул Бирибинкер. – Вы разъясняете все темнее! Но должен признать, что вы, – не примите сего во гнев! – наидиковиннейшая жеманница, какую когда-либо видел свет!
– Что вы говорите? – возразила с большою живостью прекрасная ундина. – Как? Жеманница? Я! Жеманница – сказали вы? Поистине вы знаете меня слишком плохо, или вы за всю жизнь еще не повстречали ни одной жеманницы. Что нашли вы притворного или искусственного во мне, в моих манерах, в моей одежде, в моих речах? Что нашли вы в них принужденного? Словом, вы домогаетесь того, что я представила вам неоспоримое доказательство того, что я не жеманница?
Бирибинкер был так испуган столь неожиданным предложением, что отступил на три шага.
– Сударыня, – возразил он, – я верю всему, что только вы хотите. Я не нуждаюсь в доказательствах, и я не вижу, каким образом ваша добродетель…
– Моя добродетель! – вскричала фея. – Моя добродетель и требует от меня доказать вам, что я не жеманница…
– Ежели вы не жеманница, – ответил Бирибинкер, – то клянусь вам, что я не саламандр, и что наши натуры…
– Фи! – возмутилась фея, – как вам не стыдно говорить такие непристойности перед женщинами? Что такое вы вообразили? Кто требует что-либо от вашей натуры? Или какое дело мне до вашей натуры? Скажите лучше, что вы человек, лишенный всякой деликатности, который не щадит ни уши, ни ланиты дам! Разве вам неведомо, что считается преступлением вогнать в краску женщину? Наша добродетель…
– Сударыня, – перебил ее Бирибинкер, – прошу вас, не произносите при мне больше это слово! Если бы вы только знали, как уродует оно ваши прекрасные уста! И позвольте мне сказать вам со всею деликатностию, на какую я только способен, что я вполне доволен тем, что был в состоянии довести до конца предприятие, в коем пятьдесят тысяч героев преждевременно потерпели неудачу. А все прочее, что тут можно свершить, оставляю саламандрам, сильфам, гномам, фавнам и тритонам, коим отныне открыто свободное поле для действий, утверждающих добродетель, подобную вашей… Все, о чем я прошу, это ваше покровительство и соизволение отпустить меня.
– Что касается того, чтобы вас отпустить, – ответила Мирабелла, – то вы можете сами себе это дозволить, ибо знаете, что я вас не звала. Но ежели вы домогаетесь моего покровительства, то не могу от вас утаить, что ваше счастие зависит от собственного вашего поведения. Ежели вы будете продолжать в том же духе, то лишитесь покровительства всех фей на свете. Видано ли когда-либо, чтобы повелись такие любовники, как вы? День-деньской вы скитаетесь по свету и ищите свою возлюбленную, а каждую ночь проводите в объятиях другой! По утру к вам возвращается ваша Любовь, а к вечеру ваша Неверность. К чему в конце концов приведет такое поведение? Ваша пастушка должна обладать чрезвычайной терпеливостью, ежели склонна снисходительно сносить сей новый род любви.
– По правде? – вскричал принц. – Вам куда как пристало делать мне подобные укоризны! Уж не хочу говорить… Но поверьте, ваши нравоучения становятся мне в тягость, сколько бы вы не были в них искусны. Скажите мне лучше, как бы мне освободить возлюбленную Галактину из-под власти проклятого Великана, который вчера ее похитил?
