Расмус-бродяга. Расмус, Понтус и Глупыш. Солнечная Полянка - Линдгрен Астрид

Альфредо только смеялся:

— Да, сиди здесь совершенно ruhig и всю ношь забирай каждое словешко обратно, если хошешь, потому што я сейшас запру вас здесь, понятно?

Расмус почти плакал от гнева. Невыносимо было ощущать свою полную беспомощность.

— Но завтра рано утром сюда явится Берта и отопрет дверь, — ухмыляясь, продолжал Альфредо. — О, милая Берта, она будет так растрогана, когда увидит старый дом своего детства! — Минутку помолчав, он таинственно понизил голос и восторженно закудахтал: — А в это время мы с Эрнстом окажемся уже далеко отсюда, хотя Берта будет думать, што мы сидим в своем убежище в кустах и ждем ее. Милая дурошка Берта! А мы вместо этого — раз! — и нас нет! Потому што я не хошу больше, штобы за мной ухаживали, и не хошу глотать шпаги. Я хошу теперь быть самому себе хозяином и пить пиво. Далеко-далеко в городе, название которого вы даже никогда не слышали, маленькие шалопаи-мальшишки, далеко-далеко в другой стране, там будет жить старик Альфредо и пить свое пиво, радостный и свободный.

— Да, а как же Глупыш?! — закричал Расмус.

— Он тоже будет свободный, — сказал Альфредо, — и может пить пиво, если захошет. Иди сюда, малыш Расмюс, я покажу тебе, где твоя собака. — Он потянул Расмуса к окну. — Видишь, маленький шалопай-мальшишка, вон тот погреб? И как ты думаешь, кто сидит там по уши в мясном фарше? Вот именно: это он, Глупыш. — Он приоткрыл окно. — Послушай только, как он лает, эта маленькая бестия!

И Расмус услышал, как лает Глупыш. Лай звучал сдавленно и приглушенно, но в том, что это лаял Глупыш, сомнения не было, и Расмус готов был выпрыгнуть в окно.

Скоро уже двое суток, как бедный Глупыш сидит взаперти в этом старом погребе, и теперь Альфредо хочет, чтобы песик просидел там еще целую ночь… хотя Расмус так близко от него — о, это просто невыносимо! А во всем виноват этот громадный бык!

Он посмотрел на своего врага, и Альфредо увидел ярость в его глазах.

— He сердись так на старика Альфредо, — заискивающе сказал он. — Альфредо — ведь он такой друг детей, што это почти глупо. Посмотрите, што я вам принес, штобы вы не умерли с голоду, маленькие шалопаи-мальшишки.

Подойдя к открытому очагу, он начал разматывать ленточку картонки.

— Может, это не я собственнорушно своими маленькими рушками принес вам сюда торт со взбитыми сливками?.. Да, ведь я пробовал вместо торта раздобыть бутерброды, но на этот раз вам повезло — сандвичей во всем Вестанвике нет. — Он протянул им картонку — пусть посмотрят, что в ней. — Гляньте-ка! Самый лушший торт со взбитыми сливками от Элин Густавссон, такой, какой любят все маленькие шалопаи-мальшишки.

Торт был действительно очень хороший, несомненно один из лучших у Элин Густавссон, украшенный сугробами белейших взбитых сливок и петельками красного желе.

Но Расмус в бешенстве глядел на этот торт. Он явился сюда за Глупышом, а этот бык думает подкупить его тортом со взбитыми сливками!

Альфредо подошел ближе. Держа картонку прямо под носом у Расмуса, он наклонил голову набок и заискивающе улыбнулся:

— Ты любишь торт со взбитыми сливками, малыш Расмюс?

— А ты? — спросил Расмус. И, не задумываясь, схватил обеими руками картонку и залепил ее вместе с тортом прямо в лицо Альфредо.

— Орршш! — прохрипел Альфредо.

Понтус взвыл от хохота. Но голос Альфредо перекрыл хохот. Он рычал, как раненый лев, и пытался, извергая ругательства, избавиться от сливок. Руки у него были полны сливок, и он слепо размахивал ими, так что комочки сливок так и мелькали в воздухе. А Понтус все время, встревоженно прислонившись к стенке, фыркал от смеха.

Расмус не смеялся и даже не боялся — он был просто зол.

— Не хочу никакого торта со взбитыми сливками, хочу, чтобы мне вернули Глупыша! — кричал он.

Альфредо, прищурившись, смотрел на него своими заляпанными сливками глазами.

— Ведомство по охране детей просто подпрыгнуло бы обеими ногами, если бы там узнали, как ты себя ведешь, — сказал он.

Вытащив носовой платок, он стер с лица остатки сливок. Только у самых корней волос осталась белая полоска, а на одном ухе светился кусочек красного желе.

— А у меня ведь прямо сейшас прощальное представление — знак признательности Вестанвику, verdammte вы, шалопаи-мальшишки! — сказал он, уставившись с кислым видом на Расмуса.

Но самый страшный приступ гнева у него уже прошел, а может, в глубине души он считал, что на войне все средства хороши и даже позволено торты в лицо швырять.

Понтус по-прежнему тихо хихикал в полном изнеможении, и Альфредо кинул на него оскорбленный взгляд.

— Во всяком случае, приятно, што на свете есть вы — с таким шувством юмора, — сказал он. — Шалопаи-мальшишки, вас слишком мало пороли, вся беда в этом, передайте мои слова вашим несшастным родителям. Привет им от меня! — Он рассерженно покачал головой. — Нет, вам бы такую маму, как моя мамошка! Вот она умела наказывать малышей. Лапки у нее были железные, и только свист стоял, когда она драла за уши своих восемнадцать деток.

— Тебе, сдается, это не очень-то помогло, — сказал Понтус. — Но надеюсь, дубасила она тебя во всяком случае здорово!

Альфредо согласно кивнул:

— Она дубасила меня так… Боже, сжалься надо мной! Но и кулашки у нее были, надо сказать, крепкие. Шемпионка Швеции по силе пальцев… она стала ею на ярмарке в Кивике в тысяча девятьсот двенадцатом году.

Расмус не слушал его. Стоя у окна, он молча измерял расстояние до земли. Но Альфредо догадался, чем он занимается, и предупредил его.

— И не пытайся, — сказал он, погрозив указательным пальцем, — только сломаешь себе шею, тошь-в-тошь как моя мамошка.

— Плевать мне на твою мамочку! — сказал Расмус.

Альфредо явно оскорбился.

— Ах ты, маленький своенравный ребенок…

— Вот как? Твоя мама сломала себе шею, вылезая из окна? — живо произнес Понтус.

Быть может, Расмусу снова пришла в голову одна из его блестящих идей, тогда лучше ему, Понтусу, каким-то образом отвлечь Альфредо.

Альфредо покачал головой:

— Нет, ясное дело, нет… хотя она в своей жизни наверняка немало влезала в окна и вылезала оттуда. Ах, она была гибкая, как обезьянка! Нет, это произошло по дороге на конскую ярмарку в Сэффле, вот тогда-то она и сломала шею… Ах, всякий раз, когда я думаю про это, я шуть не плачу.

Он стоял, прислонившись к очагу и горестно глядя прямо перед собой.

— Понимаешь, малыш Понтюс… Однажды темным ноябрьским вечером мы ехали по дороге на Сэффле, и вдруг, ни с того ни с сего, мама заводит песню «Жалоба дикой утки». Боже, сжалься надо мной, ей не следовало этого делать. — Он тяжко вздохнул. — Нет, не следовало ей этого делать! И как ты думаешь, што слушилось? Да, наши лошади понесли… У нее, у моей мамошки, был такой певшеский голос, который пугал лошадей, заставляя их мшаться во весь опор, и вот… О Боже, сжалься над нами, какое несшастье, наш фургон опрокидывается и летит вниз с крутого обрыва, и вот уже моя мамошка лежит со сломанной шеей… тошь-в-тошь как это будет с тобой, Расмюс, если ты думаешь, что можешь выпрыгнуть из этого окна.

— Не твое дело, — заявил Расмус.

— Ладно, ломай себе шею, — сказал Альфредо, — на свете детей что собак нерезаных!.. — Он повернулся к Понтусу, который казался ему более толковым. — Ах, потрясающая женщина была моя мамошка! Я стоял рядом с ней на коленях в тот осенний вечер, дождь лил как из ведра, и завывал ветер, а моя мамошка сломала шею. «Тебе ошень больно, дорогая мамошка?» — спросил я и заплакал. «Нет, малыш Альфредо, — ответила она, — мне не больно, больно только, когда я смеюсь!» И это были ее последние слова!

Он торжественно высморкался в носовой платок.

— Да, такой матерью можно гордиться, — сказал он. — Такая мама, как моя мамошка, рождается раз в сто лет, да и то не всегда. — Тут он лукаво подмигнул Понтусу и вытащил из кармана брюк ключ. — Дорогие маленькие шалопаи-мальшишки, теперь мне пора. Один добрый дядяшка приедет за мной на машине. Мне надо в Тиволи, глотать последнюю шпагу. Но это не отнимет у меня много времени, а потом…