Владислав Ванчура - Кубула и Куба Кубикула
В конце концов за всё расплатились медведик с хозяином. Люди не любят, чтоб над ними такая зверушка смялась.
На одного императора взглянула раз кошка. И так как был он страшно некрасивый, лысый, а кошка прехорошенькая, она ухмыльнулась и покачала головкой. Древние историки говорят, что кошку звали Мур-мур. Будто у неё глаза искрились и хвост был длинный-предлинный. Но всё это ей не помогло. Императорский маршал, вмешавшийся в это дело, поднял тревогу и стал охаживать её своим маршальским жезлом, пока обули полк пехоты и оседлали коней, одели в мундиры и усадили в сёдла полк кавалерии. Но к этому моменту у маршала ослабела рука, и кошка стала ему отплачивать за обиду. Когда прискакала гвардия, бедняга успел получить двадцать девять царапин, но от последней — тридцатой — его спасли. Императорская летопись сообщает, чем кончилась история с несчастной Мур-мур. Ах, её связали и потащили в тюрьму… Там ей сковали лапки, и верное посрамленье, надели на неё ошейник. Она вела себя геройски и в один прекрасный день убежала. Трудно, милый, удержать кошку, её даже императору не устеречь! Так вот, ежели Мур-мур не имела права смотреть на какого-нибудь императора, так что теперь ждёт бедняжку медведика? Всыплют ему горячих, — будет знать, как смеяться над паном старостой!
В САМОМ ДЕЛЕ, как только сумятица малость поутихла, Ранда послал за полицейским, — и, пока суд да дело, пойдут эти два ёрника и прохвоста в арестантскую. Вот забрали и уже ведут их — и бедненького Барбуху, понятно, тащат. Посадили всех троих в каталажку.
В Горшках-Поварёшках арестантская помещалась возле пекарни мастера Богдана. Слава богу, пекарева печь всегда горячая была, а дымоход шёл как раз вдоль стены арестантской, так что было тут очень тепло. Куба уселся возле этой тёплой стены и сапоги снял. Кубуле хуже пришлось: запах пекарни не давал ему ни сидеть, ни спать спокойно. Он всё время ёрзал и поминутно говорил Кубе:
— Я ужасно люблю булочки с маком! Как мне хочется булочку!
— Дурачок! — отвечал Куба Кубикула. — Самое теперь подходящее время, чтоб так же выдумать пирог, как страшилище выдумали, правда?
Барбуха таких разговоров не любил, он стал горько корить товарищей и в конце концов рассердился не на шутку:
— Черти полосатые! Вы что, совсем бояться меня перестали? Ну погодите, дай наступит вечер!..
И только смерклось, начал пугать.
Завёл своё — бар, бар, бар! Зашнырял по углам, поджимая задние ноги. Но Кубула к призраку уж привык и со страхом у него было покончено. Взяв Барбуху за лапку, он велел ему перестать. После этого они вдвоём стали рассказывать друг другу разные лесные сказки. Куба храпел, и им двоим тоже было хорошо. Когда на башне пробило десять, они завернулись в свои шубки и принялись весело, взапуски спать.
НО ЧАСУ НЕ ПРОШЛО, случилось что-то странное. Барбуха почувствовал у себя на спинке чью-то руку. Он подумал, что это, наверно, Кубулова лапка, и сказал, чтоб тот оставил его в покое.
— Я ничего тебе не делаю, — ответил медведь. Только уснули, опять Барбуху кто-то дёргает.
— Гром и молния! — воскликнуло страшилище. — Это, видно, какая-то заколдованная рука дёргает меня за дымные шерстинки. Я не выдержу, убегу!
Призрак так скулил, что проснулся Куба Кубикула. И, надо сказать, в самое время. Барбуха сидел на окне и собирался пролезть сквозь квадраты решётки. А там — вниз спрыгпуть.
— Барбушка, Барбушка, миленький! — воскликнули Куба и Кубула в один голос. — Ты что, старина? Дергача хочешь дать? Бесстыдник! Решил нас в беде оставить, а самому — лататы? Нет, шалишь…
Схватили они его за ноженьки и стащили вниз. Тут Барбуха в слёзы, плачет и причитает:
— Отпустите меня, миленькие мои, отпустите! Слышу у себя в ушке, что меня Кузнецова Лизанька зовёт. У вас времени свободного хоть отбавляй, а ведь страшилища и днём и ночью работают. Пустите меня, гром и молния! Мне так суждено — идти куда зовут. Конечно! Слушаться надо, говорю, и не рассуждать.
— Как же ты пойдёшь, в такую даль? — спросил Кубула. А страшилище в ответ:
— Толстощёкий мой медведик! Когда нас зовут, мы как на крыльях летим. Ты оглянуться не успеешь, мы уж за десять тысяч вёрст. Хо-хо-хо, мы, страшилища, миленький, молодцы! Нам не нужно на четвереньках корячиться, как ты, или плестись на своих на двоих.
Так Барбуха корчил из себя невесть что, твердя, что должен, должен идти. Ну ладно. Кубула попросил передать Лизаньке сердечный привет и наказал страшилищу вести себя в кузнице скромно, не гикать.
КАК В СКАЗКАХ ПОВЕЛОСЬ, Барбуха в мгновение ока был уже перед кузницей.
Место, где доныне стоит Мартинова кузница, называется Грибы-Грибочки. Название это выдумал лет за тысячу до того какой-то шутник; в то время о котором речь идёт, оно было известно каждому молокососу. Страшилище хотело забарабанить в дверь и так завизжать, чтоб до костей пробрало. Слава богу, оно этого не сделало, а то вот бы кузнец разьярился.
«Что за чертовщина! — подумал Барбуха. — Гикать нельзя, стучать нельзя. Что же мне делать? Этак любой пан священник может страшилищем быть».
Ну, поныл ворчун на все лады. Но в конце концов вытянулся в тонкий козий волосок и прополз сквозь какую-то щель в комнату, где Лизанька спала.
Лизанька поздоровалась с ним и говорит:
— Знаешь, Барбуха, хотела я что-нибудь придумать, и вот — готово! Придумала позвать тебя и послать Кубуле письмо, чтоб он не боялся. Я хочу написать, как я его люблю.
— Милая девочка! — ответило страшилище. — Что ему, медведю! Ходит он по свету, со всеми-то ребятами знаком. Я нынче с ним целый день провёл, так он даже ни разу о тебе и не вспомнил.
Огорчилась Лиза. Встала она в постельке и сказала:
— Ты, верно, неправду говоришь. Я ему всё-таки напишу письмецо.
Взяла лист бумаги, разлиновала и принялась за дело:
Милый Кубула!
Когда ты к нам вернёшься? Барбуха меня пугает, да мне не страшно. Нынче к обеду у нас были сладкие пирожки с начинкой. Я спрятала три для тебя. Только от третьего половинку отломила. Они очень вкусные, и я не выдержала. Пришли и ты мне письмецо. Если Барбуха очень тебя донимает, так скажи ему, что наш папа ему задаст. Нынче мы катались на коньках, было очень весело, только я ободрала коленку. Будь здоров и приходи поскорей!
Твоя Лизанька
Кончив писать, взяла она пирожки, письмецо и завязала всё в узелок.
— Не потеряй смотри, — сказала она на прощание. — Ну, ступай к Кубуле. Что с тобой толковать, коли ты медведей обижаешь.
Страшилище решило, что Лизанька невоспитанная, что так ни с кем разговаривать нельзя.
Но так ли, нет ли, а со страшилищами надо быть построже, а то ещё неизвестно, что они могут выкинуть.
БАРБУХА ПОШЁЛ ОБРАТНО из Грибов-Грибочков той же дорогой, по которой утром с медвежатником шёл. Ну, просто мученье! Ножки у него коротенькие и будто пар. Бедняга еле ковылял. Сумка с пирожками висела у него на шее. Она была для него тяжёлая, и ему приходилось поминутно отдыхать. Протащился он так целый час и вдруг — пожалуйста — чувствует, что в воздух поднялся! В ушах зазвенело, и — фррк! — вот он уже в Горшках-Поварёшках. Кубула с Кубой Кубикулой его ждали.
— Хороши товарищи! — сказало страшилище. — Что ж вы так долго оставляли меня в сугробах, а? Или дела были какие неотложные, что про меня забыли?
Пришлось медведю с медвежатником у страшилища извиненья попросить. Тогда оно подобрело и развязало узелок. Содержимое им по вкусу пришлось.
Когда наелись, Кубула прочёл письмо, а прочтя, стал чесать себе затылок.
— Куба, как же мне быть? Ведь я не умею писать! Читать ещё так-сяк, научился, это просто, а вот писать — сущее наказанье. У меня коготки неподходящие.
— Ну, а как насчёт Лизаньки? — спросил Барбуха. — Вспомнил ты о ней или нет?
— Сказать по правде, — ответил медвежонок, — память у меня короткая. До твоего ухода я не вспоминал, но потом целый день в брюшке была тяжесть какая-то.
— Эх-хе-хе, — возразил ему Куба Кубикула. — Ничего то ты, дурачок, не понимаешь! Ведь ты говорил о ней.
— Ура! Ура! — крикнул медведь.
Да так громко крикнул, что разбудил в соседнем доме хозяина пекарни. Тот постучал в стену палкой — думал, теперь тихо будет. Не тут-то было: Кубула запрыгал, зарезвился — ну, не угомонишь! То ли Мартиновы пирожки с ума его свели, то ли медвежий господь бог таким уж сумасшедшим его сделал… В конце концов Куба ремнём его вытянул. А то ни в какую. Чтоб отвязяться, взял Куба Кубикула какой-то обрывок бумаги и принялся вместе с ним писать. Стал водить его лапкой и начали появляться ужасные каракули, в которых ни одному чертячьему учителю нипочём не разобраться. Последний ученичишка в преисподней не развёл бы такой пачкотни. Буква «а» выходила похожей на корзинку, «е» — на рыбку; каждая буква что-нибудь да напоминала, но ни одна не выглядела порядочной буквой и не имела ничего общего с прописью, столь дорогой сердцу пана школьного инспектора. Грамотеи такого нацарапали — ну просто беда. А хотели написать:
