Альберт Иванов - Волшебный кувшин Хомы и Суслика
Вообще-то зайцы в норах не живут. Наверно, копать лень. А свободную разве найдёшь? А тут такое счастье Зайцу привалило! Даром что косой, а углядел. Век уже в ней живёт — года полтора.
Никто его этим не попрекает. Разве что Лиса злится. Норного Зайца труднее поймать. Даже невозможно!
И вдруг осенью в их краях молодой и наглый Барсук появился. Бахвалится, что он родственник того самого Барсука, который здесь раньше обитал.
— Я его старший брат, — говорит.
Это старикана-то Барсука старший брат? Вот проходимец! Высмотрел, что нора явно барсучья. И давай плести несусветное, чтобы ею завладеть. То он, видишь ли, старший брат, то он якобы дарственную на нору имеет.
— Покажи, — потребовал Заяц-толстун.
Барсук и показал — сильную когтистую лапу.
— Такими когтищами можешь себе другую нору откопать! — осуждающе сказал Хома, гостивший у Зайца.
— Зачем? — засмеялся Барсук. — Когда готовая есть.
Лиса мимо шла, сразу его поддержала:
— Не положено, чтобы Заяц в норе жил!
Но главное, сам Барсук напирал на то, что он — барсук.
Это был сильный довод. Никак не оспоришь. Барсук? Барсук! Нора — барсучья? Барсучья! Тогда и иди, Заяц, вон!
Никто не заступился за бедного Зайца-толстуна. Кроме Хомы. Ну, и Суслика, понятно. Он тоже что-то гневно выкрикивал, когда Зайца Барсук из норы вытурил.
Выселил и вселился. Ничего больше знать не хочет. Даже Заячьи запасы не отдал: морковь и капусту.
А схватиться с ним врукопашную кто рискнёт? Видал, какие у него когти — большие, изогнутые, загребущие!
Они, барсуки, ими ловко норы копают. Не ленивые, конечно, как этот.
С того самого дня Хома покоя не знал. Кому веселительно, а кому выселительно! Особенно, когда по ночам затяжной дождь идёт. Представит себе Хома, как мокрый Заяц дрожит где-нибудь под голым кустом, — весь сон пропадает.
И к себе его не позовёшь. Ни к себе, ни к Суслику. Крупноват Заяц, не пролезет в маленькую нору. Ему барсучья в самый раз была. И даже больше, чем нужно. Барсуки-то посолиднее зайцев.
Грустно вспоминали друзья и то, как Заяц их, бездомных, в прошлое половодье приютил, как им новые норы выкопал.
— Погоди-ка, — однажды озадачился Суслик, — а чего ж он теперь себе удобную нору не выроет?
— Эх, — сказал Хома, — такое только раз в жизни бывает. Он ужасно боялся, что мы у него навечно останемся!
— А сейчас, значит, не может вырыть?
— Куда там!
— А мы ему — можем?
— Мы только маленькие норы делать умеем, — пригорюнился Хома.
— Да чего это я? — неожиданно взбунтовался Суслик. — Почему он должен себе другую копать, когда у него своя есть? А если со всеми так?!
Днём и ночью думали они, как прежнюю нору Зайцу вернуть.
Но чем больше они думали, тем труднее казалась им любая затея прогнать захватчика Барсука.
И вот как-то пришёл к ним Заяц-толстун. Он за порогом сидел, а они — в норе у Суслика. Так и разговаривали. Он говорил туда, а они — оттуда.
— Я отчего-то барсуков не люблю, — внезапно заметил Заяц. — Но в одном редком достоинстве им не откажешь.
— В каком? — недовольно спросил Хома так, будто это у него нору отобрали. Лично он никаких достоинств у таких бессовестных барсуков не находил.
— Они — немыслимые чистюли, — сказал Заяц.
— То-то и видно — немыслимые, — проворчал Хома, известный неряха.
— Значит, глупые, без мыслей, — поддержал его Суслик.
— Да-да, — рассеянно продолжил Заяц. — Я сам виноват. Такой же чистюля. Как принял тогда опрятное барсучье жилище, так и чистил его, вылизывал.
— Языком? — хихикнул Суслик.
— Веником, — с укоризной ответил Заяц-толстун. — Чистоту поддерживал. Это меня и погубило.
— Как же так? — удивился Суслик.
— А так. Если б у меня, как у тебя было, ни за что бы он на мою нору не польстился. Моей бы осталась.
— Видишь! — сказал Хоме Суслик и довольно оглядел свою неприбранную нору. — А ты меня иногда попрекаешь, что я не подметаю.
— Да у тебя и веника нет.
— А у тебя? — возмутился Суслик.
Скучно стало бездомному Зайцу слушать их домашнюю перепалку, и он ускакал.
— Из-за тебя, — буркнул Хома. — Нашёл время сор из избы выносить! Ну, из норы выметать, — поправился он.
— Да не выметал я! Сам знаешь, веника нет.
— Это выражение такое: «Сор из избы выносить». Деревенское.
— Да? А насчёт того, чтобы сор вносить, выражения нет? Деревенского? — подтрунил Суслик. — Вот ты всегда заходишь и никогда ноги не вытираешь. Ты…
— Постой, — резко остановил Хома.
Он пристально посмртрел на лучшего друга. Это у него уже стало привычкой, когда Суслик чем-то его поражал.
— Ну ладно, выкладывай, что я там умного сказал? — нетерпеливо попросил тот.
Но Хома задумчиво молчал.
— Сказал я что-нибудь умное? — настаивал Суслик.
— Сказал…
— А что? — выпытывал Суслик.
— Догадайся, раз такой умный, — посоветовал Хома.
— Да я столько всего умного говорю, что и за год не разгадаю, — надулся Суслик. — Чего молчишь?
— Начнём, — внезапно встал Хома. — Сделаем по-твоему! Пошли сначала на свалку.
Заинтересованный Суслик послушно последовал за ним. И хотя он не знал, в чём дело, уж очень подкупало, что Хома признал его верх. Прекрасные слова «сделаем по-твоему!» неземной музыкой звучали в его ушах.
Набрали они на дальней свалке, возле деревни, целые охапки рваных жёлтых газет.
— Теперь Барсука проведаем, — загадочно подмигнул Хома.
— А если его дома нет?
— На это и надеюсь, — озабоченно пробормотал Хома.
— Не нравятся мне его когти, — приотстал лучший друг.
— Сам предлагал, а сейчас на попятную?
— Да что я предлагал? Что?
— Сор в избу, ну, в нору, вносить.
— Разве? — оторопел Суслик. — Я так сказал?
— Не совсем так, а сказал.
— Значит, моя мысль? Моя?
— Ну, твоя, — с неохотой признал Хома.
— Так что же мы медлим? — заторопился Суслик. — А для чего я сказал — сор внести? — небрежно спросил он.
— Чтоб оттуда Барсука вынесло!
Конечно, им здорово повезло, что Барсука дома не оказалось. Нашвыряли они ему в нору газет и убежали.
Вернулся Барсук, схватился за голову и — тоже убежал!
Не стал он газеты читать. Наверно, не понравились. А возможно, тоже читать не умел. Да к тому же в них раньше селёдку заворачивали.
Словом, вынудили его уйти Хома и Суслик.
Потом уж они узнали, что таким способом молодые, небольшие лисы барсуков из нор выживают. Нашвыряют туда мусору, и барсуки враз уходят. Чистюли какие!
До чего же Заяц доволен был, когда вновь свою нору занял! И опять, неразумный, уборку затеял. Немыслимую.
— Ты не очень-то убирай, — тревожно посоветовал ему Суслик, — а не то Барсук опять нору отберёт.
К счастью, Барсук себе новую нору выкопал. Чистую. И быстро как! Ещё бы, такими изогнутыми когтищами!
А ведь мог бы давно это сделать, никого не обижая.
Как Хома с флагом ходил
Нашёл Хома весною в роще, под старыми листьями, красный лоскут. Возможно, это детская косыночка была. А возможно, и флажок, оставшийся от давней облавы.
Привязал его Хома к берёзовой палке, узел зубами затянул. Кому флажок, а Хоме — целое знамя!
Хороший флаг. Красивый. Яркий.
Поначалу Хома собирался его просто у себя в норе поставить. Для красоты. Над норой же не поставишь. Зачем всем на свете показывать, где он живёт? Пусть в норе красуется — на зависть Суслику. Так он подумал, когда флаг сделал.
Но кто же знал, что с этим флагом такое начнётся, что ахнешь!
Понёс он его домой.
Лиса увидала, ахнула — и дёру. Только пятки замелькали!
А Волк увидал — и подавно бежать. Драпал без оглядки. Волки, как и лисы, жутко боятся красных флажков. Это у них наследственное. Как увидят, думают: всё, облава!
Тут-то Хома и понял, какая удача ему привалила. Нежданно-негаданно.
А раз так, решил Хома никогда с флагом не расставаться. Ни днём, ни ночью.
И входить с ним в нору удобно. Свернул и вошёл. Дома развернул, поставил. Снова взял. Свернул и вышел. Нет, правда, удобный флаг.
Такая распрекрасная жизнь наступила! Все хищники теперь Хому боялись. И Лиса, и Волк, и даже Коршун почему-то.
Никто его и тронуть не смел, когда он с флагом выходил.
Чуть какая опасность, тряхнёт древком — вспыхнет над ним знамя! Иди, куда угодно. Не трусь. Никто не подступится!
Лучший друг Суслик и то сперва подойти к Хоме не решался. Уж очень вид у него был неприступный.
Лиса прямо с ума сходила от бессильной ярости. Наверно, опасалась, что вдруг за Хомой, откуда ни возьмись, бесчисленные колонны дружных хомяков-заступников выйдут.
Один только Медведь не боялся. Он как-то мимоходом спросил: