Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
— В третьем году поехал он на заработки в Архангельско, ничего не находил подходящево, бродил по городу без работы и заметил трех слепых. Ім бросали много денег. Іх вожди приходили, обирали деньги и целой день сидели в трактире, пили. Скоморох подсел к слепым и запел, всякие прибакулки стал сказывать, дак денех просто не обрать, столь много стали кинать. Он слепым дал много, и ему осталось. Он все лето у них вождем был, а л они попробовал еще по заводам сказывать… Ну так рабочие кишки перервали, столь смешно. Дак денех много… Сей год, говорит, прямо по заводам лесопильным… Там его уж знают. Этот «шишковатой» и на руки и на язык — мастер!
Легок на помине догнал их в лесу и Скоморох. Тропа исчезла, подъем стал значительным, путь пересекали ручьи, мокрые ложбинки, валежник. Скоморох взял Московку под опеку, а Ошкуй в трудных местах прямо нес Махоньку, как перышко.
Московка сияла так, как сияет женщина, когда самый интересный мужчина в обществе оказывает ей знаки внимания. У нее было нелепо гордое выражение лица, сменяющееся озабоченным, когда путь становился труднее. Таких внимательных кавалеров поискать!
— Перепыхни, бабка!
Тут догнал их Кулоянин и деликатно объяснил свое запоздание: малого пришлось с уголька спрыскивать.
— Прабдедко я ему…
Московка чуть не села от удивления!
— Дедушко, ты-ж с Кулоя…
— Внук у меня здесь назначен по почтовой службы, да шибко больной был. Мы с молодкой еговой да с парничком приехали ешьчо по зимним путям прошшаться… А он выстал… Опять на ту-ж службу взели… Обешшали по осени в Мезень перевести. Вот молодка с парнишком и осталась, а мне на страду нать домой попадать.
— Ужели ты ишша страдаешь?
— А как? На мне ешьчо большина по сей день. Как хозяйсьво оставишь?
— А как жа молодка?
— Там девок довольно, а мужиков-то всего — сын, да я… Я, конешно, косить не кошу, ну, а зароды ешьчо оправляю…
И дед пошел впереди, шагая твердо и без «перепышек».
Всеведущий Помор пояснял Московке:
— Он не столь хоронить приежжал, а лечить да в доме, где еговый внут стоїт, конь-неїм всю зиму терялса, да у соседей ныне корова потерялась.
Ну, вот для этого: слово знат, он ведь колдун. У его там што птицы попадает в силья. А сена… у всех пропали, а у его…
— Ну, значит, внука вылечил, а корова и конь?
— Внука вылечил, корову не столь давно нашел, а конь… видали в Исполкоме объявление, што в Холмогорах уловлен конь-неїм. По приметам уж їхной, да нашшот платы за содержанье дорого просют, вот разговоры идут. А дед сразу сказал: «Ваш конь по сени Двину переплыл». И внука поднял: ведь уж совсем, совсем… Конешно, не верю я во все это, но факт. У меня, у приятеля ружье заговорено… Не верю, — но факт: бьет без промаху.
Так в разговорах, с помощью предупредительных кавалеров достигла Московка вершины Андиги и ахнула: до последней минуты большие кусты среди стволов не позволяли видеть, что ждет впереди. А тут открылась широкая поляна, со всех сторон обрамленная лесом, покрытая пожнями, полями картошки и зелеными еще нивами. Было просторно и, несмотря на дождевую сетку, весело. На одном краю поляны стояла большая и низкая часовня на замке, а на другом — белое каменное здание и несколько крепких деревянных строений — колхоз. Пока пришедшие помогали любопытной Московке заглянуть в окна часовни, Скоморох отправился в дом предупредить о нашествии. Московка представляла себе многих хозяев с кучей ребят (для них-то «дессерт» и жамки) и тревожилась, хватит-ли места укрыться всем от дождя. Скоморох вернулся с приглашением от хозяйки пожаловать. К удивлению Московки, в большой горнице со столом, кроватью и печкой их встретила только одна улыбающаяся молодка с блестящими глазами.
Московка знала этот северный, радостно-пытливый взгляд, словно ожидающий небывалого счастья, которое должны принести диковинные люди из иного мира. Должно быть, так смотрел и улыбался Михайло Ломоносов, когда вышагивал свой долгий путь из Холмогор в Москву.
— А где ж ишшо хозяева?
— Муж по рыбу ушел, тут озерышко недалеко есь.
— А остальные? Ведь тут колхоз?
Молодка засмеялась:
— Это нас только так в просмешку называют. Куда-ле с мужем пойдем — «эвона колхоз идет!» Што у нас было горячее желанье колхоз здесь собрать. Пять семейств было сбивалось сюда. Этот дом — гостиница была для боhомольцев. Местечко красиво, стройка хороша, ну и здумали… Однако усмотрели, што неподходяче место для хозяйсьва… Это верно: трудно место. Эка гора, коров держать некак. Сами увидали.
— А вы здесь?
— Одны! Разрешенье дали, дак живем.
— Трудно вам?
— Дородно! Многосемейным уж не прокормитьсе. А как мы без детей, штож? Нам не трудно: пронимаемся.
— А не скушно вам одной?
— В лесу скушно-ле? Ягоды беру, грибы ломаю, травы собираю. В лесу… Дак не вышел бы! А скушно станет, на глядень пойду; тут у нас звоница есь. Вы слазьте, посмотрите, сколь красиво! Все видко!
Пока гости обсушивались и чистились, хозяйка уставила стол молоком, шанешками…
Пришел хозяин — веселый, крепкий, с такими же блестящими глазами. Он отдал жене пехтерь, набитый ершами.
— Вот и будет на уху гостям! Ишшо останется, ты в погреб снеси, на дорогу їм отдашь. С берегу? Здорово, дедко! Рюжу кончил? Ну уж рыбы попадать станет! Сей год ершов, дак полно озеро!
А хозяйка угощала с поклонами.
— Поелошьте, наши гости, поелошьте, дорогие! Молоцка пресного похлебайте! Свежего не угодно-ли? Шанежки полуцяйте пресны, наливны, пасок не желаїте-ли? У меня мой доброхот до них охотник. Полуцяйте, полуцяйте! Черносливу нашего деревеньского — репки пареной покушайте. Тесно здесь. Ужа стол соберу в большой горницы. Там просторно, да самоварчик согрею!
Хозяйка была просто пьяна от радости.
За столом умещалось немного, но под внимательным хозяйским глазом каждый подсаживался к столу, а другой, нахлебавшись молока, освобождал ему место. Хозяйка не уставала угощать, а ей буркали:
— То и знам, надвигам!
Дед ел из собственной посуды.
Прибежавшая с волости девка (услыхала, что у Александры гости) да две жонки с берега взялись «схватить» пол в горнице и вообще помогать хозяйке. Предвиделось пиршество: дессерт и жамки пришлись кстати.
Наконец гости встали со словами:
— Наелошились пошли, наваландались пошли!
И все двинулись в большую и нежилую огромную горницу с голландской печкой, с лавками по стенам и большим столом.
За окном дождило, а здесь было сухо и тепло.
Расселись по лавкам, и Московка обратилась по обычаю в Махоньке, но бедная старушка еще не отдышалась, даром что ее несли на руках.
Так необычно поздно начался сулящий затянуться за ночь день третий, день волшебных сказок.
Устин Иванович начал.
21. Еруслан Лазаревич
Зародился у Лазаря Лазаревича и жены Епистены Еруслан Лазаревич. Родила, и прожил у нее трої суток после рожденья. В трої сутки его привели во кщение. В трої сутки он сделался как трех годов. После трої сутки прожили они семеро сутки. В семь суток как семи годов он будто встал. Стал Еруслан Лазаревич на улицу ходить, стал Еруслан Лазаревич с малыма ребятами играть, шуточки шутить. Он шуточки стал шутить не малые; какого ребяша схватит за волосы, — волосы прочь, за руки схватит, — руки прочь.
И стали товда царю Картаусу жаловаться, што он с детьми малыма играет, шуточки шутит не малые, кого за волосы хватит, — волосы прочь, кого за руки хватит, — руки прочь — нать такого уництожить.
Царь Картаус призывает Лазаря Лазаревича во свою палату:
— Стой жа, Лазарь Лазаревич! Возрастил ты своего возлюбленного сына, не надо тебе его спускать с малыма ребятами играть. Он шуточки шутит не малые: кого за волосы хватит, — волосы прочь, кого за руки хватит — руки прочь.
На то Лазарь Лазаревич восплакал горькима слезами:
— Ах вы, царь Картаус! Служил я у вас тридцать лет. Единой сын у меня родился, а вы хотите его отнять, в темницю застать.
Царь Картаус на то осмелился:
— Подёржим мы его в темнице, и он в рост придет, не будет тоhда таки глупости иметь.
Лазарь Лазаревич держал его до семи лет в доме, не выпускал на свет с малыма детьми гулять. Еруслану Лазаревичу стало очень скушно, досадно:
— Пойду я к отцу батюшку, к матери Епестеньї. Батюшко ты мой! дай ты мне тако блаословенье ехать в чисто поле добрых людей посмотрять, самого себя показать.
Лазарь Лазаревич отвечал:
— Пойди к царю Картаусу. Если он даст блаословенье тебе показаковать, добрых людей посмотрять, самого себя показать, товда я блаословлю тебя.
Царь Картаус встречает его в том, што он как мушшина уже взрослой.
