Наталья Иртенина - Гулять по воде

– Это как раз монастырский кирпич, его раньше отсюда выламывали на постройки.

– А теперь обратно принесли, – живо сказал Студень. – Если это не Черный монах, то не знаю, кто еще.

– Стену опять строить будет, – говорит Аншлаг. – Как появится, я у него точнее про клад здешний вызнаю.

– Он не появится, – озлился тут Башка. – Он же кирпичи из воздуха брал, а это, – пинает гору, – не для него, а для нас.

– Он хочет, чтобы мы тут все строили? – задохнулся Студень в изумленности.

– Он-то хочет, – говорит мрачный Башка, – а я вот не хочу.

И пошел наверх, в монастырь. Аншлаг со Студнем друг на дружку погляделись, гору глазом померили и вздохнули. Потом Аншлаг говорит, ухо отбитое почесывая:

– А мне надо клад разыскивать. Да вообще не умею кирпичи класть.

И тоже ушел следом за Башкой. Тогда Студень к бродяжке обернулся и глазами спрашивает. А она ему совсем про другое отвечает:

– Тот, со стесанной будто мордой, еще к тебе будет приходить. Он совсем близко к тебе стоит теперь.

Студень побелел и говорит:

– Зачем ему мое лицо?

– Ему не лицо отдают, – объясняет бродяжка, – ему душу отдают. А ты не отдавай, ты борись с ним.

– А Черный монах?

– Он тоже близко, – говорит, – а помочь может только тому, кто сам борется.

Будто и невпопад, а получилось, ответила Студню бродяжка. Он обошел гору кругом, поплевал на ладони и взял с самого верха первый тяжелый кирпич.

И стал Студень строить монастырскую стену.

Бродяжка ему помогала, подтаскивала кирпичи, раствор мешала, а цемент и все остальное купили в городе, да еще книжку подсобную для строительства. Оттуда все вычитывали и по написанному делали. На берегу что ни день, то новая гора кирпичей вскакивала, и радовались ей, как малые дети. А Башка все ходил вокруг и чего-то себе на уме замышлял да высчитывал. Только Студня на лихое дело больше не приглашал, а сам за двоих одержимо войну вел.

Но один раз все-таки снова вместе собрались и против хитрого шамбалайца втроем выступили. А шамбалаец, видать, новые надувательские башмаки себе справил и в другой раз жертвующую публику к озеру позвал для показа истинного на воде хождения. Опять темноты дождался и в прожекторных фонарях вышел на середину озера. На том берегу ахи, вздохи и разные удивления, а на этом, монастырском, бродяжка в последний раз крепко троим наказала шамбалайца жизни не лишать, только башмаки с него снять.

Вот они в воду зашли и поплыли скрытным манером, а там шамбалайца, совсем распетушившегося и кренделя выделывающего, настигли. Он звука издать не успел, под колени его подсекли и по лбу ударили, чтоб не бултыхался с испугу. Да неудачно так получилось, шамбалаец от удара совсем дышать перестал.

– Чем ты его? – спросил Башка у Аншлага.

А тот руку показывает – на пальцах железячка малая сидит.

– А чего он такой дохлый, – удивляется, – я этой железячкой комаров на себе бью.

Да делать нечего, вокруг фонари уже вовсю рыщут, потерянного шамбалайца отыскивают, и народ на зрительских местах заволновался. Бросили его, башмаки стаскивать не стали и поплыли назад.

А шамбалайца наутро спасательный катер разыскал – он кверх ногами плавал, одни надувательские подушки над водой торчали. Среди жертвующей публики после этого скандальность великая разразилась, всё требовали свои пожертвования обратно. Да уже не с кого взять было.

XL

Еремей Коснятин все старые брошенные постройки из монастырского кирпича в Кудеяре разобрал, где велено было, кирпич сложил, руки отряхнул и стал думать, куда силу молодеческую дальше приспособить. Войны никакой в государстве теперь вроде не было, а иноземный супротивник пока мирно зуб точил и мелкими пакостями досаждал, но это богатырского вмешательства не требовало. А вот в родном Кудеяре дела странные да беспокойные творились, и чем дальше, тем разительнее. Лихие головы без удержу безобразничали, в дивном озере откуда ни возьмись доисторическая скотина завелась, а по самому озеру заморские проповедники коварно расхаживали и народ темнили. Да еще иноземные богатыри в перекачке засели, звездами пятиконечными обгородились и на дивное озеро покушаются, а воду из него портят.

Тут бы богатырская сила и сгодилась. А только одному со всем разнообразием не справиться, компания нужна. Вот Ерема вспомнил из былин, что богатырей должно быть трое, никак не меньше, вырезал дубинку из дерева, к ремню подвесил и пошел искать себе товарищей под стать.

Долго ли ходил, не знаем, а всюду, где был, спрашивал, не живет ли поблизости богатырь удалой, силой молодеческой прославленный, а не то ловкостью или сметкостью. И везде ему отвечали, что не видели таких и не знают. А в иных местах разговаривать не хотели, двери-окна закрывали перед носом и оттуда бурчали, что удалыми лихачами Кудеяр полнится, только выйди на улицу – ловко обдерут до нитки да сметко прирежут средь бела дня.

Совсем Ерема руки было опустил, голову печально повесил, оттого что оскудела земля русская богатырями, и на лавочку сел. А тут видит – лежит на траве возле клумбы могучий человечище в посконных штанах и рубахе навылет, раскинулся на все четыре стороны и удалым молодеческим храпом кусты колышет. Почесал Ерема в бороде обритой, усмехнулся да запустил в спящего мелким камушком, по лбу попал. А тот не шел охнется, храпит громче прежнего. Взял Ерема камень побольше, с яйцо куриное, им бросил, в могучую грудь угодил. А человечище только рукой отмахнул и на бок перевернулся. Удивился тут Ерема, выдернул из клумбы булыжник покрупней, с кирпич размером, и на молодца спящего уронил.

С третьего раза подействовало. Человечище пробудился, сел, глаза протер и спрашивает зычным голосом:

– Что за мухи надоедливые мне тут спать не дают?

А Ерема перед ним встал, булыжником в руке играет и говорит:

– Коли этот камушек тебе мухой показался, чем тебе вот этот представится? – и кивает на глыбу обтесанную, на которой памятник соратникам Яков Львовича стоит, солнце ясное застит.

– Этот? – зевает человечище. – Был бы я в силе, поднял бы его одной рукой и в другую перебросил.

– А теперь разве не в силе? – изумляется Ерема, головой качает. – Отчего бы это такое?

– Оттого это такое, – объясняет человечище и снова зевает, – что сила моя от земли берется, а только ослабела чтой-то нынче земля, не дает совсем силу. Выспаться вот даже никак не могу.

Нахмурил тут Ерема брови и говорит:

– Ой ли ослабела? Не поверю я тебе, человечище. Бока отлеживать посредь дня ты горазд, как погляжу. На-ко, камешек, – бросил ему на колени булыжник, – подбрось повыше, а я посмотрю.

Поднялся могучий молодец, и ростом на голову выше Еремея оказался, а в плечах двойная сажень. Штаны посконные подтянул, зевнул во всю ширь да лениво запулил камень в небо. А тот немного полетал средь облаков, ворону спугнул и обратно вернулся, прямиком на соратников Яков Львовича упал, повредил кого-то.

– И впрямь слабовато будет, – сказал в укор Ерема, подобрал камень и сам к птицам его отправил.

Долго они стояли с задранными головами, а камня след в небе совсем простыл, не видать ни точки малой.

– Эка ты его в космос послал, – говорит человечище и посрамленно в затылке чешет. – Да и дед мой еще так мог, самолеты вражьи в войну сбивал, а уже папаша слабее был, всего только уток перелетных с неба снимал на ужин.

А тут камень, Еремой запущенный, возвернулся и обрушил совсем кого-то от соратников Яков Львовича. Сразу вокруг толпа малая собралась, стали гадать про метеорит и среди обломков его искать.

– Вот так, – сказал Ерема. – А ты, значит, и того не умеешь, и от праотцов своих одну похвальбу имеешь.

– Не одну похвальбу, – заспорил человечище, обидемшись, – а завещание имею от родителя. В том завещании мне папаша наказывал от земли не отрываться, чтобы силу от нее брать. Этот наказ у нас в роду испокон веку передавался, а только родитель мой сам от земли оторвался и меня неправильно научил. Не дает земля силу, уж сколько на ней лежу, не отрываюсь. А умные люди говорили – от прогресса это. Только не пойму, что за хворь такая, этот прогресс, и где она помещается? В организме али, может, в земле?

– Вот оно как, – говорит решительно Ерема, – понятно мне теперь, что это за хворь и как ее лечить.

– Надоумь, – взмолился тут человечище, – опротивело мне в слабости валяться, хочется силушкой вволю натешиться.

– Уж надоумлю, – отвечает Ерема, – а только ты мне дай обет, что пойдешь со мной после в богатырский поход против супостатского дела, за славу отеческую.

– Это уж беспременно, – пообещал человечище, – мне бы только силы набраться, а там всех супостатов покрошу в мелочь. А только где их взять, супостатов?

– Найдем, – кивает Ерема, – и силу праотцов тебе вернем. Как звать тебя, человечище?

– Афоней кличут, по фамильному прозванию Селянин.