Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
— Ставай! Третьего разу не дожидайси! Прирежу!
Конь лежит, не ставает. Иванко слез, сругалси, коня прирезал, также и коренника, а сбрую от кажного в санки побросал, а потом к невесты:
— Катя, говорит, ставай!
Она сидит, молчит. Он сгремел:
— Вылазь! Третьего разу не дожидайся! А то как коня прирежу!
Она вылезла из санок. Опеть к ей:
— Вези санки!
Она было смолчала, он как крикнет:
— Вези!
Она и повезла санки со всей кладью.
— Сыми гомульку!
Она уж сразу снела. Потом видит, она пошла.
— Сымай шубу!
Она уж снела, да сама уж в санки ложит.
Ишла с полверсты и пристала.
— Я, говорит, Ваня, оцень пристала, больша не могу.
— Одежь шубу! Пойдем пешком.
Идут, он говорит:
— Смотри, свешшенник спросит, своей-ле волей идешь, отвечай, што своей, а не то, как коня прирежу!
Пришли в черкву, там все готово. Свешшенник начал править свое дело, обрашшает к ей вопрос: своей-ле волей идешь, она отвечает, што своей (сама тресется); к ему — разумеется, своей. И так до трех раз. Ну и все готово. Петька уж брошены санки привез, запрежены хорошима коньми (у его дома были жа хороши). Ну дома гостьба, народу много и все удивляются на молоду: тиха да смирна. Она была уж рада, коhда с ей по хорошему говорят, не грозят, не ругают.
Дале окажись Катерина послухмяна да и роботать горазда.
Дошел слух до ейных родителей. Мать здумала проведать свою дочь: како житье. Иван ей в окошко приметил и говорит жоны:
— Катя, к тебе мать идет. Грей самовар, угошшай, а мне недосуг, итти нать.
Ну, мать приходит, здороватся.
— Как, Катя поживашь?
— Очень хорошо, Ваня меня любит, жалеет, свекровка — тоже, заместо тебя, все закрашиват.
А мать свое:
— А я слыхала, што ты извелась на работы, вишь как похудела, да побледнела. Ты їх не слушай. Иван твой мельница пустопорожня, езык невесть цего навернет, свекровки все лихо, ницë не робит, а все ты. Ты не роботай, а как бить станет, ты к нам бежи.
В это время заходит Иван.
— Катя, неси уздечку!
Катя подала.
— Цего с ей делать?
— Обратывай матери.
Катя стала говорить, што с ей хорошо обрашшаются.
— Катя! Веди ее во двор, запрегай в соху, да привежи, штоб не ушла, будем картошку на ей пахать, как попьем чайку.
Ну почайпили, Иван и говорит:
— Ну добежи, погледи, не убежала-ле мать.
Та посмотрела: мать развезалась и убежала. Она приходит и печалуется:
— Вот Ваня, дьявол-то; развезалась, убежала и все побросала.
— А церт с ей! Убежала дак убежала!
Опеть живут хорошо, советно.
А старуха та прибежала домой растрепана, на голос воет, што дочь загубили, выдали за лешего. И все воркует, и все неладно…
Ну, старик делать нецего, сам поехал смотрять затево житье, как дочи: позорится-ле за роботой.
Иван сметил, што тесть идет, опеть к жоны:
— Этта, ты угошшай отца, а я пойду, мне как недосуг, нать сходить…
А сам на пятра слушать, што тесть будет говорить.
Тот, как поздоровались, сразу спрашиват:
— Ну, как, доцка, живешь с мужом, со свекровкой? Не много-ле заставляют роботать?
— Да очень хорошо, Муж меня жалет, к делу приучат, свекровка замест матери, все показыват, да так ле ладно живем.
— Я и то вижу, што Иван парень разумной, ты его поцитай, слушайсе. Свекровка тоже женшина поштенна, поболе твоего смекат, ты ей завсегда уважь, ты ей покоіть должна. Такжа мужу никовды на поперек.
Ну, Иван видит, што тесть на его сторону протегат, заходит в избу, здороватся с тестем, стали чай пить, да потом:
— Катя, возьми-ка клюци да слазь в подполье, hде этта у нас боченок со стоялом вином. Ташши татиньки своему.
Ну, как стали угошшаться, дак тольки… С неделю старик про свой дом-от не поминал. Наконец того стал домой срежаться. Ему с собой вина. Ну он этта путем-дорогой сильно захмелел, в дом идё-шатается, а старуха увидала, на крыльцо кинулась да вопит:
— Запахали, запахали божоного!
А старик языка повернуть не можот.
Да, вот кака переделка! И кажну жонку нать так оброботать! А то они хитры, я бы рассказал, про їх штуки, да наш завженотдел не велит, просили штоб сегодни только про їх крепку любов сказывать… Ну, до завтра доживем! Завтра уж разрешоно!
Было от чего смутиться Московке. Три раза сегодня задели: и «бабка», и «командир», и «завженотдел»… В самые тайники попал… Пересиливая себя, она спросила:
— А как звать-величать вас?
— Поп кстил, їмё позабыл…
— По имени по отечесву?
— Мать сколотила, їмё мила позабыла!
«Решительно отвращается», — подумалось Московке. И сейчас же утешилась: «Стерпится, слюбится!»
Пожелав всем приятного сна, они обе с Махонькой стали готовиться к ночлегу.
День второй. Сказки о любовных изменах и утехах
Солнце встало безоблачным. День предвиделся ясный и жаркий. Река еще больше обмелела; мокрый край берега высунулся из воды вершка на два, появились новые отмели. Это вызывало горькие сетования и сомнения: придет-ли вообще пароход.
— Коhда-ле придет.
— До дожжа будем жить.
— Сидит где-ле. Омелился!
— Поживем ишшо денек, а так кому уж крайне нать, дак в лодоцьки по воды попловет.
— В сутки до Пинега, а как Московки нать в Архангельско, дак с Пинега на лошади…
— Ну, уж и дорого станет!
Нашелся охотник сбегать за четыре версты на телеграф узнать, что с пароходом.
— Как до Карповой дойдет, дак там клади четыре часа на разгрузку, а назать часа два ему ходу… Есть-ли в ночь пришел, ну штож… к обеду будет суда. По воды прибежит, как не омелится…
Опять вчерашнее рассуждение…
Так переходили от страха к надежде, от бодрой уверенности к отчаянию и попутно поглядывали на Московку: охота была узнать, что она делает в своей толстой тетради. Она тихонько переспрашивала сказочников, что-то поправляла в тетради, а, когда увлекшись, прочла Скомороху весь его рассказ, он даже вскочил от удовольствия.
— Все верно! Все слово в слово: как врал, так и есь!
А отбежав на другой край площадки, где уже чаевничали и радушно угощали его горяченьким (сахар, хлеб при себе), он положительно твердо заявил:
— Сильно грамоты знает! Ух!
Стали интересоваться:
— Покажь мое!
И, посмотрев, удовлетворенная Махонька сказала:
— Ишь кольки нацвела!
И неизвестно к чему и к кому относилось цветенье: к сказу или письму, к ней самой или к Московке.
Тогда и Кулоянин захотел посмотреть, оторвав глаза от своего плетенья, и Печорец не выдержал:
— А дозвольте спросить, вы и мое записали?
Как оно вышло, любопытно.
И печорское дело вышло. Опять сгрудились у холмика и вторично прослушали умыльну побывальшину, но теперь все удивлялись силе письма.
— Как на патрете!
— Лита, — канута — побывальшина!
— На Москву повезешь?
— Да куда хош!
Один Александр Останин не сомневался, что все записано как следует. Кулоянин степенно и внушительно пояснял кому-то:
— Я говорю, она к нам командером експедиции приежжала. Женшина, а командером состояла. Взели за грамоту. Всех грамоты учила: те, которые с ей были, пишут, а она правит. Те — там, значит ешьчо не все буквы произошли, дак она уж все твердо знат и скажот и надпоминат.
Фонды Московки поднялись, а она любовалась дедом и сияла, еле сдерживая смех, и все решили, что от похвал. А когда она вдруг нахмурилась и уткнулась в тетрадь, женщины решили:
— Застыдилась!
Все уже трапезничали, когда прибежал с телеграфа охотник и заявил, что пароход, как ушол, так никуда и не приходил. И почти радостно:
— Сидит!
— Омелилса!
— До дожжа не сползет!
И только одна старуха, у которой сын ходил матросом, запричитала:
— Роют, бажонные, песок, позорятся, да все в воды, все в воды…
— Вода нонь тёпла, не осённо мелководье.
— Да все-жа, белеюшко, ревматизма не спрашиват тепла-ле, холода-ле… Как утин недуг хватит… Ни сидеть, ни лежать, ни стойком стоять…
— Ну, хватит твоего сына, дак небось слово знать, заговоришь!
— Да како жа слово, белеюшко? Стара я стала зубов нет, слово-от уж не столь крепко.
Московка оживилась:
— А разве зубы-те помогают, бабушка?
— Да как же, белеюшко? Как у бабки зубы крепки, дак слово… оно по крови бежит шибко… А как уж нет, дак плети, плети езыком… уж не то. Слово неправильно скажешь, оно неправильно сушшествует…
И старуха встала, отошла в сторону; сейчас же встала и молодка, они вместе уединились и тихо горячо о чем-то говорили.
— Вишь, говорил подсевший к Московке крепкий крестьянин из ближней деревни. Вишь, — колдует! Она и слово знат, и травы собират и ездит по всей Пинеги, гладит очень хорошо, к ей дохтор всеhда посылат и кличет для совету; очень хорошо гладит жонок, так по женьскому значит положенью; и баби хорошо, у младеней грыжу заговариват уж лучша нету. Коих младенчиков она примала, дак как репки наливны. Дохтор очень ей хвалит.
