Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
А купца привести через два часа к государю, лично судить будет.
Она надела женской кустюм. Ваня приходит; вместо государя — ево невеста.
— Теперь ты видишь, чьих рук это дело?
Ваня пал на колени.
— Ваня, скажи, почему ты меня убил?
— По письму.
— Я так и думала.
Ну, тут она заявила, што править государством больше не желает: она не мушшина.
На этом сказка наша кончаласа.
Все как по уговору, рассказывали об одном: о верной любви. Такой уж тон задала Махонька своей сказкой. Боялась только Московка за мезенца. Вдруг разрушит все настроение смехотворным рассказом. Попросила она его наедине выбрать из своего запаса что-нибудь подходящее.
Перед тем как начать мезенец встал, посмотрел на Московку искоса и снял шапку. На голову у него из густых волос, как гриб, торчала огромная шишка. Все изумились, а мезенец помолчал и начал:
— Я вам не сказку расскажу, а раньша про себя. Я жил в Питере у купца в кучерах. Меня конь копытом ударил в голову. Вот и осталась шишка. Это уж навеки. Пошшупай, как хошь. Ну, раз возврашшался домой, в Угзеньге тоже долго парохода дожидались. Я снял шапку. Одна женшина и спрашиват: «Это пошто у тя така шишка?». Што жа, нать, думаю, соврать. Ну, вот и наврал. Вот послушайте мое вранье. Московка уж будет довольна.
9. Шишка
Я жил в кучерах у управляюшшево именьем. У нево дочка была. Родители стали замечать, што у нас с дочкой разговоры. Она мне подарила часы и себе такие-жа купила. И шли эти часы — минуточка в минуточку и секундочка в секундочку. Как скажет мне: «В такой-то час, в такую-то минуту приходи», я уж у ей в комнаты. Родители стали замечать и мне отказали. И поступил я в графпанельшики в Кронштат. Тоесь попросту пошол шляться по Кронштату. Она мне все же записочки посылала и денег посылала на пропитанье. Она сделалась больна и прислала мне записочку:
«В такой-то час мама поедет за свешшеником для вероисповеданья. Ты смотри и той же минуточкой ко мне».
Я стал смотрять, действительно: в такой-то час мамаша из калитки — брык на извошшика, а я — брык на лесницу (жил в кучерах, дак мне лесницы были все хорошо извесны) и к ней в комнату. Она лежит уже под светыма. Поговорили с ей немного и слышу, мать вернулась. «Милочка, говорю, мамаша со свешенником идут. Я-то куды?» А у ей тут сундук стоял. «А сюды», говорит. Насилу с места сползла, сундук отворила, я в сундук, она меня заперла и ключ вынела. Мать приходит со свешенником, а она, слышу, говорит:
— Позовите околодошного и дворника.
Послали. Вот, думаю, беда, чево она делать хочет?
Околодошной и дворник пришли. Она говорит:
— Мама! Это бабушкин сундук?
— Бабушкин, милочка, бабушкин.
— Бабушка мне его отказала?
— Тебе, милочка, тебе.
— Так вот я помру… Штоб этот сундук со мной в могилу шол…
Вот, думаю, шутит! Шутя, шутя, а она таки померла. Ейной гроб на великолепну балдахину, а меня на ломового извошшика. Везут меня, слышу, люди разговаривают:
— Как великолепна балдахина!
— А пошто сундук-от везут?
— Тако уж жаланье покойницы! Видно, здесь любимы вешши.
«Да, думаю, любимы!»
— Штоб уж никому не доставалисе!
«Да, думаю, кому достанессе?»
— Штоб уж с ей в могилу шли!
Я-то лежу и думаю: «Ужели в могилу? Кричать, или не кричать?»
Молчу: любовь не картошка, не проглотишь; как часы наши шли минуточка в минуточку и секундочка в секундочку, так и жисти наши заодно кончаюцца, — и не кричал! Вот гроб в могилу спустили и меня на гроб поставили, и землей засыпали.
Потом слышу потоп, бегут… Ведь по земли все слышно.
Могилу разрывают и голоса:
— Ну, как? Сверху ломать?
— Нет, погоди! Тут может, дороги вешши, сломашь. Нельзя-ле как по шалнерам?
— А, давай сверху!
Да топором, да прямо мне в голову!.. Я выстал и заревел… Они бежать, я — за їма! Вот и осталось на головы — шишка!
Дав немного утихнуть веселому смеху, Скоморох снова, начал.
10. Укрощение строптивой
Живало бывало старик со старухой. У їх был одинакой сын и его отдали в ученьё. Кончил это ученьё, и отец его поместил на завод в город. На заводе он работал лет до двадцати, и вдруг мать пишот, што приежжай, отец помер, нать хозейсвовать. Он приезжжат и мать объевлят, што она стара, нать ему жона и работница в хозейсво…
— Я тебе, Ванюшко, невесту приберу-то…
— Нет, маминька, это уж оставьте. Мне жить, мне и выбирать. Сам выберу!
Она было:
— Да как?! Стары люди всеhда уж так делывали. Можешь-ле выбирать? Понимает-ле мушшина обиходну роботу? Нать, штоб была и пряха, и ткея, и жнея, и в дому обиходна и к людям уцлива, и тебе повинна и мне починна. Я людей знаю, кто какого житья. Я выберу!
— Нет, маминька, я сам. Не люблю я из чужих рук смотрять!
Он был нравной. Мать и перечить боле не стала.
А он себе думат:
«Как никак, а все нать в переделку брать!»
Вот услыхал, што в одной волосте есть боhата невеста и така гордёна горделива, што нихто ю из боhатых не брал, а за бедного сама не шла…
Вот и задумал наш Иван ей усватать. Сел да поехал в ту волось. А там жил знакомой старик. Он к ему:
— Ну, пошто, Иванушко, приехал?
— Невесту сватать.
— Это, действительно, хорошо. Нать тебе хозейка. Только надумал-ле? Бедну сам не возьмешь, а боhата — та сама не пойдет, ты ведь бедной. А ежели кака пойдет, дак не радось! Как думашь?
Иванушко и росказал, на каку метит.
— Да што ты уж! Она робить ницë не хочет: ни пресь, ни ткать, ни жать, ни косить, ни корова обредить, ни трава носить. Только знат на своем поставить. Ты с ей напозоришься!
А он ему на ответ:
— И боhата будет работать, нать только к рукам прибрать.
— Как хошь! Воля твоя, только не думаю…
А его боле разжигат. Пошол прямо к невестину отцу. Те родители довольны, куда-ле доци спехнуть, а она уперлась. Старики всячески уговаривают: и парень хорошего житья, хошь и беднея нас, но чисто ходит, ты у его за барыню будешь жить. Да цего, дура, дожидаессе? Из боhатых тебя нихто не возьмет, а за бедного сама не пойдешь. Это парень красивой, ловкой, ты будешь довольна и будешь над їм голова.
Она роздумалась:
«Пошто в старых девках оставаться? Лучша пойду за этого да к рукам приберу. Роботать не заставит. Я роботницу возьму».
И согласилась.
Иван говорит:
— Нареченной батюшко и нареченна матушка, и нареченна возлюбленна невеста! Сватьбу нельзя откладывать! Через семь ден венцаньё!
Домой приехал, росказал, каку невесту берет, так все разахались, а мать прямо плачот:
— Да я слыхала: гордёна, набалована, любит, штоб шапки перед ей ломали, ницего не умет, и робить не станет, и тебя жалеть не будет, и што ты бажоной здумал!
— Нет, говорит, мама, не всякому слуху верь. И роботать будет, и меня любить будет, и тебя уважать будет, — только ты мне ни в чем не перечь и собирай все как надо по хозейсву: через сем ден свадьба.
И все по деревне ахают, смеются:
— Она от его убежит! Она с їм жить не станет! Городской дурак деревеньску боhату дуру берет!
И пошли…
Боле всего девки, да жонки.
А он к товаришшу и к сестры двоюродной:
— Ты, Петька, дружком будешь!
— Ты, Маша, свахой.
Это двоюродной сестры. Те радехоньки поез собирать.
И он стал сродников всех собирать, а за день до венца отправился в город на базар и купил трех коней по три рубля. Привел домой этих коней: эдва переступают, эдва дышут.
Мать увидела, заплакала:
— Да ты одичял? Эдаких коней купил?
— Не велики деньги: три трешницы. Съедят не столь много, а два дня протянут. Столько мне и нать.
А тут Петька бежит:
— Все ле закуплено? у меня все готово, самолучши кони стоят… А это ты куда эких животин купил?
— После узнашь, а завтра поедем по невесту, приготовляйси. На утро поезд собрал, вся деревня здрит, отличной поезд, только под жонихом тройка страшна, кони страшны.
— Ну, уж до черквы не доедут…
Приехали в невестин дом, после того невеста села с дружком и со свахой на жониховых кляч, а жоних по отдельности. Ну о полдороги Ваня остановился, велел дружку и свахи уйти, а сам с невестой сел. Она гомулькой покрыта и не сметила, как пересаживались. Только глаза росширила: ни дружка, ни свахи, они с жонихом в поле стоят. Одна пристяжна из сил вышла, дале уж не можот итти, а жоних кричит, страшно ругаетси. Та стоїт. Он крикнул:
— Смотри, третьего накона не дожидайси, прирежу!
Та стоїт. Он взял, коня прирезал. Едут дале, втора пристяжна пала. Жоних страшно ругается, кричит, — конь лежит, он опеть:
