Мария Конопницкая - О гномах и сиротке Марысе
Царица Татр подняла белоснежную руку и спросила:
– Кто ты, девочка?
Марыся открыла рот, но у нее перехватило горло от страха.
Тут Хвощ, положив трубку на плечо, поклонился вежливо и сказал:
– Это пастушка из Голодаевки, сиротка Марыся!
И опять отвесил поклон, шаркнув ножкой.
Царица ласково улыбнулась гному и, обратив к Марысе свое прекрасное лицо, спросила:
– Чего ты хочешь, девочка?
Тут Марыся не выдержала и, сложив худые ручонки, воскликнула:
– Хочу, чтобы гусаньки мои ожили, которых лисица задушила. Чтобы гусак опять гоготал на зорьке и гусыни ему отвечали… Чтобы они опять травку щипали и паслись на лужайке!…
Она закрыла лицо руками, и сквозь маленькие пальцы посыпались слезинки.
В чертоге наступила тишина, нарушаемая только жалобным плачем Марыси.
Царица милостиво кивнула и сказала тихо, неторопливо:
– Много людей приходило ко мне с разными просьбами. Просили золота, серебра, лучшей доли. Но никто еще, как эта девочка, не хотел уйти отсюда тем же, кем был. Твоя просьба будет исполнена. Царица сошла с трона и подвела Марысю к окну.
Глянула Марыся и всплеснула руками…
Может, это сон?
Перед замком как на ладони лежит Голодаевка. По дороге спешат пастушата, хлопают длинными кнутами, гонят гусей. А на лесной опушке семь гусей щиплют траву, гусак гогочет, серая гусыня отзывается. И верный Рыжик тут как тут – сидит, смотрит в лес и тихо скулит: ждет не дождется хозяйку!
– Господи! – воскликнула Марыся, не находя слов от переполнившего ее восторга. – Живы мои гусаньки! – И заплакала от счастья.
IIIЦарица дотронулась до ее плеча и тихим, еле слышным голосом позвала:
– Марыся!
Очнулась Марыся, смотрит – что такое?
Она лежит на лавке, на охапке свежего сена, покрытого дерюжкой. Рядом сосновый стол, на нем несколько горшков перевернуты вверх дном; дальше – большая печь с просторным запечком; перед ней спит серый кот, свернувшись в клубок, и лежит вязанка хвороста.
В углу ведро с водой и жестяная кружка. В разбитое окно сирень протягивает свои темно-зеленые ветки. А в ногах у нее сидят на скамеечке два русых мальчугана в распахнутых холщовых рубашонках, и за ворот им, пробившись сквозь куст сирени, забираются лучи заходящего солнца. Марысе жарко, что-то стискивает ей голову. Дотронулась рукой – голова обвязана тряпкой. Увидев, что она пошевельнулась, мальчики вскочили и склонились над ней.
– Ну, как ты? – спрашивает один.
– Пить хочешь? – спрашивает другой.
Марыся смотрит и не узнает.
– А кто вы такие?
– Мы Петровы сыновья. Его Кубой звать, меня – Войтеком, – ответил старший.
– А чья это хата?
– Как чья? Нашего отца!
– А как я сюда попала?
– Отец принес.
– Откуда?
– Да из лесу. Он из города воротился и пошел палку срезать для кнутовища – старое у него сломалось. А в лесу пес какой-то рыжий скулит, за сермягу его теребит, в кусты тянет.
– Рыжик! – закричала Марыся. – Что с ним?
– Ничего, что ему сделается! – засмеялся Куба. – А вот тебя, беднягу, отец чуть живую притащил.
– А моя хозяйка?
– А на что она тебе сдалась! Оставайся лучше у нас. Мы уж отца просили. Он говорит, у нас у самих хлеба мало. Но мы с тобой поделимся. А сейчас и лес прокормит, голодать не будешь.
– Какое там голодать! – отозвался Войтек. – В лесу земляники, черники, грибов! Орехи прошлогодние попадаются.
– Мы так к отцу пристали, что он даже за ремень схватился, – со смехом добавил Куба.
– Бил? – испуганно спросила Марыся.
– Нет, бить не бил – так, постращал маленько. Да мы и ремня не испугались, все равно упросили.
– Значит, он меня оставляет?
– Не совсем еще. Он сказал, расспросить сперва надо в деревне, чья это девчонка.
– И спрашивал?
– Спрашивал. У твоей хозяйки был.
– Ну и что?
– Сперва она хныкала, что тебя волки съели, а когда узнала, что ты у нас лежишь больная, опять расхныкалась: «На что мне больная гусятница? Я уже другую девчонку наняла».
– Значит, гуси целы! – обрадовалась Марыся и даже приподнялась на лавке.
– А как же! Четыре белых, три серых!
– Гуси ничего, хорошие, – с важностью добавил Куба. Марыся закрыла глаза и вздохнула с облегчением, словно у нее камень с плеч свалился.
Мальчики еще болтали о чем-то, но Марыся уже не слыхала – ее сморил крепкий сон.
Когда она снова проснулась, уже смеркалось.
Солнце село. В хате никого не было. В приоткрытую дверь, мигая, смотрели золотые звезды. Странствуя по синему небу, они по пути заглянули к Марысе – узнать, здорова ли она.
Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув ведро, кинулся к Марысе.
– Рыжик! Рыжик! – слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. – Ты не забыл меня?
И заплакала от радости. А Рыжик, взвизгивая от восторга, махал хвостом и лизал ее смуглые руки.
Да, Марыся! Жизнь иной раз золотым сном может обернуться.
* * *Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные догадки строят.
– Те же гуси или другие? Как, по-твоему, кума?
– Да уж и не знаю, что сказать! Не разберу никак. Вроде те, а может, и не те! Серая-то гусыня вроде побольше да пожирней стала!
– Что вы, побольше! А мне сдается – поменьше! – Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они живехоньки!
– Да, чего только не бывает на свете!…
И кумушки расходились, покачивая головой.
Но больше всех удивилась сама Сладкоежка.
Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с правой – подглядывает за пастушкой и за гусями.
– Что такое? – шепчет. – Что это значит? Разве я не перегрызла всем им горло? – И при одном воспоминании об этом злодейка облизнулась. – Откуда же они опять взялись живые?
Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку, где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей нет.
– Обокрали!… Ограбили!… Разорили! – завопила мошенница, словно невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле… Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька; стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми черными глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой. Сладкоежка – а она была не только свирепа, но мстительна – в бешенстве вскочила, заскрежетала зубами и заорала:
– Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей поплатишься!… В недобрый час ты мне на глаза попался! И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жизнью, если бы при первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого огромного зверя, и не улепетнул в свою норку. Сладкоежка была сыта – только что голубя поймала и сожрала без остатка, – поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала:
– Погоди! Попадешься ты мне на голодный желудок!… Я еще с тобой поквитаюсь, проныра!
И пошла в лес, задыхаясь от ярости.
Глава девятая
Ночь на Ивана Купалу
IСоседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился.
Может быть, по волшебству?
· Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нем впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди. Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил. Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея.[3]
«Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую – и у меня, и у земли!»
И как это не пришло ему в голову раньше – год или два назад! А земля – добрая, терпеливая земля – все ждала его… Ждала, наряжаясь в пестрый цыганский убор из трав и полевых цветов, – ведь он не одевал ее своим трудом в золотые колосья…
Теперь он ее приоденет… Теперь он ее накормит… Теперь она ему мать родная, а он – ее сын!
Уже пели петухи, когда Петр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнет звезды лунным серпом и складывает в огромные стога… Вот какой чудной приснился сон!
Едва забрезжил рассвет, Петр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было еще тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Петр показался на дороге, а скворец уже закричал:
