Маша Левитина - Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла
Где она только не была в моих сказках – и на небесах, и в Африке, и под водой, но чаще всего в лесу, на поляне неподалеку от нашей дачи.
Поляна становилась нашими подмостками, сценой Ваксиной жизни. Здесь она встречалась с бурундучками, крокодилами, греческими богами, божьими коровками, и всегда в конце кто-то, если добрый, выручал ее и приносил Маше или сама Маша приходила на помощь.
Если подобный оптимистический финал удавался, дочка приподнималась с подушки, обнимала меня за голову и крепко-крепко целовала.
Награда, не всегда заслуженная, но чаще всего приятная, заставляла меня каждый вечер ждать, когда раздастся голос из детской: «Папа, а про Ваксу?»
И я шел, вернее, бежал за наградой. Так что мы втроем – Маша, я и Вакса – создали целый ночной фольклор, никем не записанный, утопленный даже в моей памяти, но имевший надежду всплыть когда-нибудь в памяти моей дочери. Вот было бы хорошо…
А теперь? Что нам делать теперь, когда Ваксы не стало, будто и не было никогда? Что нам делать теперь с невозможностью счастливых вечеров и сказок со счастливым финалом, что нам делать с нашим осиротевшим воображением?
Вот тут-то я и сказал жене:
– Надо найти точно такую, я звоню в Германию.
И позвонил. Но чудо не повторяется, второй такой игрушки не было, и мы понеслись по магазинам, вымаливая, выспрашивая, роясь в груде мягких игрушек, чтобы разыскать ее подобие, совершить чудо.
И мы его совершили.
Вакса нашлась, ну точь-в-точь такая же, только, как я уже писал, – золотистая, с длинным хвостом. Какая была.
Оставалось уповать на мое красноречие и Машино доверие ко мне. Вот тогда-то с торжествующим видом я и преподнес ей эту новую Ваксу и рассказал, сколько мучений я пережил, разыскивая ее по рынку, по всем торговым рядам, когда она попросту лежала под одним из прилавков на мешке картошки.
– А как же солнце? – спросила Маша. – Ты сказал, что она загорела. Как солнце попало на Ваксу?
– Лето, – растерянно сказал я. – Солнце повсюду. А это было очень низкое солнце. Оно помогало мне ее искать.
После долгих колебаний она согласилась, что это та самая Вакса, она согласилась, не объясняя мне причины своего согласия. Иногда вздыхала только, не понимая – откуда взялся такой длинный хвостик.
– Бывает, – говорил я. – На свете многое бывает – от пережитого горя или счастья.
– Разве это одно и то же? – спрашивала дочь.
И тут я уже уверенно отвечал:
– Да. Одно и то же.
Так мы примирились с потерей Ваксы, уверив друг друга, что никуда она от нас не делась, зачем ей деваться?
Человечек нервничал. Торговка давно заметила – такие вздыхают, а ничего не берут. Скорее всего, и денег у него нет; может быть, просто слоняется по базару, не зная, куда деть себя. Он даже не спрашивал – почем яблоки, почем клюква. Более того, он даже не пробовал, не пробовал пробовать, а ведь это хоть позволило бы обвинить его в мошенничанье.
Он просто останавливался неподалеку, смотрел на яблоки и вздыхал. Он вел себя, как влюбленный. Но в кого здесь влюбляться – не в нее же!
Он уходил в сторону, слонялся по рынку и снова возвращался. Он исчезал, как приблудные собаки, оставляя за собой тень, и внезапно выходил из тени. Галстук на нем был коротенький, заутюженный пиджак блестел на солнце.
Потом возникли эти беспокойные бабушка и внучка. Они все подходили и спрашивали – не видел ли кто маленькую игрушечную собачку, девочка могла забыть ее на прилавке.
Девочка плакала, продавцы оглядывали свое богатство и говорили, что собачки нет. Но она найдется, обязательно найдется, не плачь. Вот многие видели, что таких точно собачек продают в торговом центре на станции, их там полным-полно, подумаешь. Они все из Китая, а игрушки теперь только в Китае и делают, грош им цена, и с глазенками, как они рассказывают, и без хвоста. Там есть любые, даже лучше.
– Моя не из Китая, – сказала девочка. – Моя – из Германии.
Человечек забеспокоился, не решаясь приблизиться к разговаривающим, пытаясь понять – почему это так горько рыдает ребенок, а торговки заговорщицки подмигивают успокаивающей ребенка женщине, чего они от нее хотят?
Он ловил обрывки разговора, как собака запахи из мясного павильона, не решаясь зайти, он даже подвывал, немного стыдясь самого себя.
Наконец, потеряв надежду, бабушка с внучкой ушли. Человечек попытался пойти вслед за ними, он все время прижимал руки к груди, как бы готовясь успокоить ребенка, перенести ее страдания на себя, когда вдруг заметил, что тетя Фрося, торговка зеленью, что-то прячет на груди под крест-накрест перевязанным платком. Из-под платка показалась крутолобая игрушечная голова с черными глазами. Человечек нахмурился, одернул галстук и как-то боком, оттолкнувшись от земли, завертелся, подлетел к тете Фросе и, не успела она приготовиться, чтобы дать отпор, выхватил у нее из-под платка игрушку и понесся с базара.
Он бежал, а вслед ему раздавались проклятия тех, кому надоели его шатание и неопределенность намерений.
– Вор, вор, собака! – закричала тетя Фрося. – Видели, что делает? Он у меня пучок редиса украл и помидор!
– И у меня хотел яблоки украсть, – не выдержала наконец та самая торговка, к которой несколько раз подходили бабушка и внучка. – То– то я смотрю – не можется ему, на месте не стоит и в глаза не смотрит.
Вскоре выяснилось, что человечек готовился обобрать весь рынок, но почему-то удовлетворился пучком редиса.
– Пусть подавится, – орала тетя Фрося. – Пусть тот редис ему поперек горла встанет!
А человечек, прижимая Ваксу к груди, бежал вслед за безудержно рыдавшей девочкой. Он сам часто плакал в жизни и знал цену слезам. Игрушку он держал перед собой, отчего бежать было неудобно. Он несся под углом, по какой-то ему одному видимой траектории, достаточно было любой выбоины, любого комка земли, чтобы он упал, погребя под собой Ваксу.
Он понимал, что не взял чужое. Это та самая собачка, из-за которой столько страданий, но где же бабушка и внучка?
Он бежал так мучительно, что у него внезапно поседели виски, или это пыль поднялась из-под ног и легла на волосы?
Во всяком случае, к платформе он прибежал неузнаваемым. Они ведь могли быть и не местные – уехать в Москву или Можайск, но, пока он бежал, несколько электричек ушло и плачущей девочки на платформе не оказалось.
«Вот история, – подумал он. – Обладать возможностью успокоить человека и не иметь возможности это сделать. Вот история!»
«Не плачь, – хотелось Ваксе его утешить. – Отольются им детские слезы!»
Но она, как известно, не умела говорить, а он был добрый человек, не подозревавший, что в мире есть злость.
Идея злости – да, это возможно, но сама злость исключена скоротечностью жизни и малыми возможностями людей.
Он подумал о том, что за весь день этой собачьей маеты, бессмысленного блуждания по рынку он удостоился наконец чести совершить добрый поступок, но день прошел, девочка исчезла. Теперь он мог оглядеть игрушку, чтобы понять – стоила ли она таких страданий.
На него смотрели чудные задумчивые глаза.
«Ах ты, милая, – подумал человек, вглядываясь. – Тебя любят, тебя есть за что любить, как же ты теперь?»
У него даже не возникло мысли, что можно взять игрушку с собой, заменить ею потерю. Кому и когда он мог кого-либо заменить?
Его не хотела знать даже собственная мать, не здоровались бывшие одноклассники, женщины морщились, когда он уступал им место, и только собутыльники у ларька приветствовали его, пощелкивая ногтем по чекушке.
Но он уже давно забыл об этом занятии, слишком много оно принесло горя его семье, ему самому, делу, которому он служил.
– Да, Вакса, – сказал он, почему-то называя совершенно незнакомую игрушку Ваксой. – Ты видишь перед собой человека, которого причисляли к интеллигентам, и, представь себе, не без основания!
Он взглянул на этот мир с чувством собственного превосходства и прижал собачку к себе.
«Кого-кого, а тебя-то я прокормлю, – подумал он. – Ты вырастешь красавицей, а когда мы встретим девочку, которую я конечно же узнаю – такие большие слезы и нос точь-в-точь как у тебя, я верну тебя ей и скажу: помни, девочка, есть еще на свете честные люди, которых никто не считает людьми!»
Подошла электричка, и он вошел в вагон, даже не взглянув, в каком направлении едет.
Тучный бледный человек в углу вагона храпел как-то от груди, храп постепенно набирал силу, и, уже задрав голову, человек раздирал воздух храпом, похожим на стон раненого зверя. И тогда он открывал глаза.
Это неправда, что люди храпят только ночью, мешая жить другим. Есть такие, что и днем.
– Артист? – Стонущий задыхался в желании отомстить. Ему-то казалось, что он сам жертва, что душит его грудная жаба, но это была злость. – Артист? – повторил он, обращаясь к человечку, прислонившемуся к внутренним раздвижным дверям вагона. – Да ты садись! Мест много. Или ты без билета? Признайся, без билета?
