Дмитрий Бахта - Мысли по дороге на пенсию
Тут грозища грохнула, молнии засверкали, дождичек полил. Припустил бегом солдатик, бежит и одновременно убежище высматривает. Вдруг, словно кто за штанину хватил, остановил. Оглянулся, прислушался, а где-то рядом крики, шум. Перешел солдатик на режим тихого подкрадывания, осторожненько шажочками, а там ужиком, по-пластунски. Добрался. Видит — на полянке лежит на боку карета, рядом челядинцы, порубанные в камзолах бархатных. Кто на смерть, кто в средней тяжести, однако боеспособность полностью потеряли. А кричит паренек малой, вроде барчук. Трое оборванцев, сапоги с него тянут, да голову мешком накрывают. Вдруг видит солдатушка, что не только сапоги с барчука сняли оборванцы, а и с себя штаны рвут и гогочут как-то странно. И тут понял старый солдат, что происходит то, смекнул, что обидят мальца, в особо извращенной форме… Не то чтобы сам он был против этой особо извращенной формы (всякое в армии то бывало), но не мог он, будучи экс-имперским солдатом и даж изредка геройским, остаться в стороне от несправедливости. Налетел как кондуктор на безбилетников, раздавая тумаки и дико рыча, для психологической дестабилизации противника. Заплел, развернул всех троих варначин, столкнул меж собой, запутал. Не убивая, ввел в замешательство и страх, но тут все изменилось. С ужасу, один разбойничек, потянул ножик из-за голенища — солдатика будто подменили: оставил мысли, и мир сузился до кромки острия. Забыл о своем теле и прилип, присоединился к ножу засапожному. Да просто стал он этим ножом. Нету голоса, а только «вжик» — и пальцы вражины разжались, «свисть» — и другой враг кожу, со лба отвалившуюся, с криком на место приклеить пытается, «угм» — и тепло стало у третьего где-то там, в кишечках… Очнулся солдат — нож на ладони, поляна в кровище, а малец глазищи распахнул. Не глазищи, а васильки. И не ужас у него в глазах, а любопытство щенячье:
— Дядька научи!?
— Ни к чему тебе это, да и не смогу я. И вообще ты кто таков? Штаны рваные, морда в муке…
— Да я, дядька, дворянский сын. Отправили меня батенька с камельдинерами в обучение, а тут хунхузы напали! «Мы тя, говорят, щас научим, мы те покажем место интеллигенции в современном обществе!» — А сами хрены свои давай показывать, выбирай, говорят, на каком факультете сначала учиться хочешь. А я, дяденька, так как Вы хочу, — идти одиноким самураем по дороге и защищать обиженных и оскорбленных. Я про это много мультфильмов смотрел. И с детства этот путь выбрал, а в гнездо дворянское ни хочу. Не гони меня, дяденька. А звать меня Филипп.
Призадумался солдат: «От ить не было печали! Шел да не думал, что есть, когда пукнуть прилично. И на тебе — ученик и последователь. И ведь, не бросишь. В этом паскудном месте, обязательно загубят или оттрахают. Ну еще бы, с такими глазищами-то и не оттрахать». «Ладно, Филиппок, про то, что правильно, знать нам не дано. Война план покажет».
Глава вторая
В которой начинается совместный путь
Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга.
Долго или коротко, добрели до городишки малого, даже местечком правильней назвать. Местечко насквозь жидовское. А прибрели аккурат в субботу. Ну, и первый же аптекарь говорит радостно: «Смотрите-таки, Гои! Удружите мне, водички принесите с колодца, дровишек там, и свечи зажгите, а также портрет моего любимого певца Розембаума к стенке прибейте, а я вам денюжку дам. Вона, у мальца обувь-то каши просит». И то, правда. Поработали солдат и Филиппок в местечке, разжились денюжкой (Жидовичи в честь праздничка не обманывали и кровь христианских младенцев не пили, а, напротив, говорили ласково, угощали чем-то национальным и питательным и на денюжку не скупились). Прощаясь, Филиппок поклонился и молвил: «Спасибо, дядьки Жидовичи, за науку и ласку. Я теперича не буду верить, что Вы в сионистском сговоре с князем тьмы, хотите повергнуть мир в огненную геенну. И девки у вас обычные, человеческие. Простите, что, будучи учеником гимназии, я с ребятами издевался над учителем пения — Кацем. И подсыпал ему в компот слабительного порошку, а, когда оказался он в надворном сортире, лично подсунул петарду в выгребную яму… Вы ему уж отпишите, а то он до сих пор, поди, терзается, что это он так дерзко бзднул и развалил и сортир и избушку истопника нашего, дяди Гоги (дядя Гога добрый, он Даун, он один с Кацем у нас в гимназии дружит)». Дошли дружно до постоялого двора, разместились, баньку протопить послали. Пошли присмотреть нормальной одежды Филиппку, без кружав и бантов. После шопинга, в радость была банька: Расселись на лавках, поскребли спины мочалом со щелоком, состирнули исподнее и залезли на тесный полок. Не нарочно рядом оказались. Стал любопытный Филиппок солдатика разглядывать да расспрашивать про шрамы, да про разное. Ходил, ходил вокруг да около, да и говорит:
— Ну, учитель, у Вас и прибор! Вас, наверное, из-за него в артиллерию призвали?
— Да, — грит солдат, — с таким в бане всегда есть о чем поговорить. А так вообще, отрок, не в приборе ж дело, а правильной дороге…
— Ну, дядька, это Вам, конечно, такому бывалому, уже не в приборе дело. А мне, не целованному, все мысли тока об одном: когда ж я дудку запарю? А еще пацаны токо об этом и говорят. И все уже пробовали, все рассказывают о разных там манерах и способах. Один я недомеренный что ли? Будто монаший сан храню…
Задумался солдат. Потом покраснел. Потом молвил просто:
— Когда в первый раз дудку запаришь, знать нам не дано, — (очень ему словесный оборот понравился, много в нем значимости и недоговоренности), — А пока души змея обеими руками — и в путь. Хватит тут агрегаты разглядывать!
Не все понял отрок, но в путь собрался послушно. И пошли они дальше, правильную дорогу искать. Ну, а тем временем, Филиппка его дворянские родители начали искать… Глашатые на ярмарках, криком кричат: «Рупь тому, кто видал отпрыска! А кто приведет треху!» Вот встречают по дороге Филиппок и старый солдат конпанию. Все как один бездельники и пьяницы, а мысль одна: «Где б чего выкрутить, чтоб, значит, добавить алкоголю в кровь?». Один из хануриков и говорит солдату:
— Мил человек, позволь нам, мальца непослушного домой доставить?
А солдат ему в ответ:
— Не суждено, мол, знать нам, где дом, а где дорога наша!
Ушлый мужичонка с другой стороны к нему:
— Вижу, не прост ты, дядька! А я тебе денег дам — много, целый полтинник!
— Да иди ты… к туркам в мортиру, — говорит ему старый солдат, — Не купец я, а Филиппок не конь, чтоб его торговать, и полтина не деньги, вона за свет на 40 процентов, царь-батюшка оплату поднял! Так что иди куда послали!
— Смотри, — говорит ханурик, — будет как с тем пуделем, как у Льва Алексеича Толстого…
И разошлись недовольные. Филиппок встревожился, говорит:
— Не выдавай меня, дяденька, сам ты мне говорил, что не за деньгами мы путь держим, ой, боюсь я: сильно уж у алкашей глаза мутные были!
Солдат же ему:
— Бояться не стоит, надо опасаться. Подобные доходяги не одного Геракла в страну вечной охоты отправили, так что ввожу режим «Ч».
И пошагали дорогу укорачивать. Солдатик чаще обычного трубочку раскуривал: к чутью внутреннему дымок ему помогал прислушиваться. Решил проверку устроить супостатам. Свернул в лесок, попетлял слегка, и, увидев большущий выворотень, вместе с Филиппком спрятался… Долго ли, коротко ждали, да показались из лесу бродяги. Крадучись двигались, вытягивая шеи, как гусаки, озираясь, принюхиваясь. Тихо разговаривали, да кое-что услышали наши путешественники. Собирались враги нагнать их да проследить. Солдату исподтишка кистенем привет передать, а Филиппка связать. Солдат и говорит: «Как бы нашему волку да самому телятей не оказаться. Пойдем школу молодого диверсанта проходить». Стал солдат учить Филиппка потайному шагу да маскировке. Кружили они рядышком с преследователями вплоть до привала, поняли, что привал будет большим. Костер стали бродяги разжигать, да остановились-то, аккурат возле ручья, знать, готовить надумали. Молча смотрел на бродяг солдат и вдруг сказал: «Мелкие людишки, лошаристые, совсем осторожности не празднуют. Чай, от вино-водки на версту не отходили. Ну, ладно». Рядом, на пнище старом, росла семейка грибов поганых. Набрал их солдатик в картуз и говорит Филиппку: «Счас мы Вам покажем погоню! Ты только, Филя, игру мне не сломай. Пока тихо сиди, а после шумнешь, как я покажу. Отвлечь надо пассажиров, от котелка увести». Ну, Филиппок, по отмашке, как скакнет зайцем по кустам, как заверещит девичьим голосом: «Памагите, дядьки!». Голытьба наша, на перегонки, девку искать. Да только пятки сверкающие и увидели — не догнали. Еще бы, был у Филиппка для респекту выписанный камердинер. Родом не то из Сенегала, а может, — из Кении. Цветом был как баклажан, а нраву веселейшего. И научил Филиппка он двум важнейшим вещам в жизни: ничему не расстраиваться и ничего сильно не хотеть — это первая вещь. И вторая — быстро и долго бежать. Так научил бежать, что и лошадь рядом побеги — задохнется. А тут не лошадь, а алкашня. Вернулись бродяги к костру, разлили мутного пойла по чаркам, вокруг варева в кружок собрались, ложку по очереди передают, швыркают, а солдатик с Филиппком уж встретились и тихонько так смотрют и слушают. Один бродяжник говорит:
