Ирина Ставская - Чудесные каникулы
Миликэ делом должен будет доказать маме и всем остальным, что он понял свою ошибку и готов искупить ее. И, самое главное, не намерен больше повторять ее…
Легли бы скорее спать все в лагере, чтобы он мог вернуться никем не замеченный…
Стемнело бы скорее, стемнело скорее бы…
И уснул…
В лагере, за столом, друг против друга сидели Валентина Александровна и Теофил Спиридонович. Оби молчали.
Спустя некоторое время Валентина Александровна сказала:
— Иди ложись спать.
— А ты что будешь делать?
— Даже не знаю. Нет, знаю. — Встала, пошла в свою палатку и сразу вышла, прижимая к груди плед Миликэ.
— Пойду укрою его. Может быть, он уснул и поэтому не возвращается.
— Задал я тебе работы, — сказал Теофил Спиридонович виноватым голосом.
— Это Миликэ задал мне работы… Хоть бы уж прошла поскорее эта ночь, поговорю с ним завтра… Ложись, — сказала она Теофилу Спиридоновичу и пошла по тропинке вверх…
И правда, Миликэ она нашла спящим. Она заботливо укрыла его, и Миликэ тут же почувствовал тепло, расправил под одеялом руки и ноги…
— Упрямец, — шепнула мама и отошла. Она остановилась в отдалении, послушала тишину леса.
Можно бы разбудить его, приказать идти в лагерь… Но разве ей нужна его покорность? Она хотела, чтобы он сам понял, сам вернулся… Наказанным почувствует он себя завтра, когда проснется и увидит себя укрытым собственным одеялом, когда поймет, что мама искала его и нашла, что у мамы была бессонная ночь…
Она остановилась у края поляны и долго стояла там неподвижно. Потом сделала несколько шагов по направлению к копне, подошла к роднику, наклонилась над его зеркалом и рядом с пурпурным цветком увидела диск луны, — он будто тоже расцвел в тайной глубине воды…
Мама думала о детях и была печальной. Она хотела видеть их умными и трудолюбивыми, щедрыми и с доброй душой, смелыми и честными. Такими ли они будут через годы?
Сколько бессонных ночей осталось позади, сколько раз она стояла у окна, глядя на луну, восходящую из-за соседних домов, и склонялась над кроватками, вслушивалась в дыхание детей, сколько раз клала ладонь на их лбы, когда дети болели…
А во взрослой жизни?.. Сколько опасностей ждет ее детей на житейских перекрестках!.. Быть может, с болезнями даже легче было бы бороться…
Мама ходила взад-вперед по поляне и думала о детях, о жизни.
Быть может, спустя годы, когда ее уже не будет на свете, Миликэ придет со своими детьми к этой излучине Днестра… Вспомнит ли он эту ночь? И что он знает об этой ночи? Спит себе спокойно, видит во сне грибы и белок!..
Мама вздохнула…
Она машинально посмотрела на руку и только теперь заметила, что не взяла с собой часы. Даже не знает, который теперь час. Вот луна поднялась высоко, плывет над лесом, и вся поляна, кажется, явилась из сказки, из какой-то древней, как мир, сказки…
На востоке небо чуть побледнело. Проходит ночь. Хорошо, что проходит. Скорее бы прошла: она очень устала, провожая глазами ход этой ночи по свету. Словно во всем мире ничего больше не существует, кроме этой копны и уснувшего на ней Миликэ.
Неожиданно из поредевшей и мутной темноты возник Теофил Спиридонович.
— Иди отдохни немного, — шепнул он ей.
Валентина Александровна отмахнулась.
— Я уже поспал. С меня хватит, — добавил Теофил Спиридонович. — Останусь здесь вместо тебя.
— Вот что натворил наш неслух, — шепнула Валентина Александровна.
— Эге, мы тоже были детьми! — тихо ответил ей Теофил Спиридонович.
Их шепот сливался с тихим шелестом леса и трав…
— Хорошо. Пойду. Спасибо тебе. Только… если он раскроется… Прошу тебя…
— О чем ты говоришь! Я отец, — успокоил он ее и направился к копне…
…Солнце взошло, когда Миликэ зашевелился под одеялом.
Теофил Спиридонович следил за ним издали.
Миликэ поднял руку и согнал мотылька, что сел ему на нос.
— Так, Хасан-паша проснулся, — сказал про себя Теофил Спиридонович и, скрываясь за деревьями и кустами, чтобы Миликэ его не заметил, вернулся в лагерь.
— Жди гостей, — предупредил он Валентину Александровну, которая была уже у плиты.
— Проснулся?
— Только что, — устало ответил Теофил Спиридонович и вошел в свою палатку.
Сперва Миликэ не понял, где находится. Почувствовал, как что-то его укололо. Вытащил былинку из волос. Потом еще одну…
А, он на копне сена!
И сразу вспомнил вчерашний день. В следующее мгновение он увидел, что укрыт собственным одеялом…
Откуда оно взялось? Ведь он его не приносил с собой. И тут же понял: мама!
Мама нашла его здесь спящим, мама принесла одеяло, укрыла его, ходила вокруг этой копны… Он почувствовал, как кровь прилила к его щекам.
Как это он уснул? Ведь он хотел вернуться в лагерь еще вчера вечером, чтобы мама не волновалась, знала, что он никуда не ушел! Что же теперь подумает она о нем?
Миликэ схватил одеяло, подобрал его кое-как, прижал руками к груди и побежал по тропинке, к лагерю.
Мама разводила огонь в плите.
— Дай я разожгу, мама! — появился рядом Миликэ с одеялом в руках.
— Давай, — сказала она просто и уступила ему место перед плитой.
Глава VII
Однажды ночью разом все проснулись. Вокруг барабанило, журчало, изредка раздавались сильные раскаты грома. В окошечке палатки сверкал такой ослепительный свет, что видно было, как днем.
Мама сказала:
— Не пугайтесь. Гроза разразилась.
Тинел почувствовал на щеке холодную каплю.
— Течет с потолка палатки, — объяснила мама.
Снаружи раздались громкие голоса. Говорили Теофил Спиридонович, Герасим, Антон и Дэнуц.
— Ослабли колышки у всех палаток! — кричал Теофил Спиридонович сквозь треск и шум грозы. — Надо забить поглубже.
— Мама, я пойду помогу! — попросил Миликэ.
Он быстро натянул свитер и вышел босиком из палатки.
В траве струились потоки воды, время от времени освещаемые блеском молний. Бурные волны Днестра тоже сверкали в ослепительных вспышках. Лес гудел встревоженный, дубы раскачивали черные ветки в небе, раздираемом гигантскими сверкающими саблями.
Миликэ вертелся среди взрослых.
— Не разевай рот, потяни вот здесь, — приказал ему Герасим.
Миликэ схватил конец веревки и потянул его на себя что было силы: для того и пришел сюда, чтобы помочь.
— Так, так, — говорил Герасим, стуча то по одному, то по другому колышку. Потом, спустя некоторое время: — Ага, мы их, кажется, неплохо укрепили, — и, стукнув пару раз по последнему, подытожил: — Теперь их сам черт не сдвинет!
— Готово! — крикнул Теофил Спиридонович. — Спать!
Все сразу скрылись в палатках. Над Тинелом уже не капало. Миликэ стянул мокрый до нитки свитер, развесил его на веревке в углу, вытер ноги тряпкой и залез под одеяло, которое еще хранило его тепло…
Гроза усилилась, молнии вспыхивали одна за другой, раскаты грома перекатывались над лесом, над Днестром; казалось, они доходят по течению реки до самого Черного моря; дубы гудели, охваченные ужасом, все звуки смешались и стали будто единственным звуком — голосом грозы. Дети, укаченные этим завораживающим голосом, уснули…
Проснулись из-за необычайной тишины, наступившей к утру. Эта тишина изредка прерывалась какими-то короткими, тонкими звуками: тик-тик, тик-тик.
Тинел открыл глаза.
На брезент палатки, еще мокрый от дождя, снаружи налипли листья — дубовые, кленовые, ясеневые, — Тинел узнал их, как старых товарищей. Ночью листья сорвал ветер, и вот сколько их легло отдохнуть на полотне палатки…
Среди этих листьев на брезенте он заметил и какие-то крошечные черточки; собранные по три в разных точках, они образовывали крошечные углы. Эти углы то появлялись, то исчезали в ритм этим странным звукам: тик-тик…
А, это синички прыгают, и черточки — их коготки.
Снаружи звучали голоса.
Первой вышла из палатки Лина. За нею — ребята, одеваясь на ходу.
Все сияло на солнце: каждый лист, каждая капля на кончике листа, живая и дрожащая. Каменные плиты и тропинки были вымыты, каждая былинка травы умыта. Дощатый стол и скамьи вокруг стола тоже были чисто вымыты, и на них тоже лежали листья, сорванные с деревьев.
— Вот это дождичек, доложу я вам! — воскликнул Герасим.
— Настал час ехать в Кишинев, — сказал Теофил Спиридонович, выходя из своей палатки. — Добрых три дня нельзя будет копать: земля размыта.
— А что мы будем делать? — поинтересовался Миликэ.
— Вы будете гулять.
Миликэ промолчал. Не осмелился спросить еще о чем-либо. Рядом с ним стоял Тинел и тоже молча смотрел на Теофила Спиридоновича.
— И не кричите «ура»? — спросил Теофил Спиридонович с лукавой усмешкой.
