Пауль Маар - Новости о господине Белло
— А вашего отца зовут Мельхиор? — уточнил я.
— Зачем тебе это знать? — поинтересовалась она.
— Нам с Белло обязательно нужно с ним поговорить!
— С Белло? Это твоя собака, что ли? — спросила она. — И ей обязательно надо поговорить с моим отцом? — она даже засмеялась.
— Нет, конечно, я имею в виду, поговорить нужно мне. Белло ведь больше не говорит.
Она покачала головой, глядя на меня, и повторила:
— Белло больше не говорит… Как прикажете понимать? Он ведь и раньше небось не говорил?
— Нет, говорил, — сказал я.
Белло поднял глаза на женщину и закивал.
— Ты видел? Твоя собака кивнула. Как будто поняла шуточку, — заметила она. — Или это дело дрессировки? Это ты её так научил?
— Он понимает всё, что мы говорим, — объяснил я.
Белло одобрительно кивнул.
— Странное дело, — сказала она. — А что тебе понадобилось от моего отца?
— Рецепт.
— Рецепт? — Она опять засмеялась. — Ты думаешь, он заядлый кулинар? Извини, но он ни с кем не хочет разговаривать.
Я чуть не плакал:
— Мы ехали вчера на поезде целый день, чтобы поговорить с господином Мельхиором. Почему нам нельзя зайти к нему? Он так серьёзно болеет?
— Да я бы не сказала, что это болезнь. Скорее, вредность или капризы, — ответила госпожа Лихтблау. — Чудит, одним словом.
Кажется, её тронуло моё огорчение, потому что она сказала:
— Ладно, заходи, расскажешь, что случилось и зачем надо было ехать за тридевять земель. Но собака останется на улице, я только что убралась во всей квартире. Собачьей шерсти мне только не хватало.
Белло обиженно посмотрел на неё, отошёл в сторону и улёгся у двери прямо на булыжник, которым был вымощен двор.
Она глядела на него, качая головой:
— Пёс как будто всё понял!
— Белло, я скоро приду! — пообещал я и следом за женщиной вошёл в дом. У неё в гостиной мебель была совсем не такая, как, например, у госпожи Лиссенковой. Вдоль трёх стен стояли железные этажерки: я видел такие на складе, но в гостиной — никогда. Дивана не было, вместо него — четыре жёлтых клеёнчатых кресла, довольно пухлые, как будто надувные. У каждого кресла стояло по маленькому стеклянному столику. По-моему, пару столиков можно было сэкономить. Вообще хватило бы и одного, посередине. Но я не стал этого говорить. Не хотел раздражать хозяйку. Я сел в кресло, и оно затряслось, как желе, и успокоилось только через полминуты. А госпожа Лихтблау, кажется, знала, как надо садиться в желейное кресло, потому что под ней оно почти не тряслось. Она выжидательно смотрела на меня, и я почувствовал, что надо сказать что-нибудь вежливое про её гостиную:
— Какой у вас красивый белый коврик вон там!
— Да, это я привезла из Марокко, — сказала она. — Натуральная коллекционная вещь. А теперь рассказывай, зачем тебе разговаривать с моим отцом.
Я всё рассказал. И про превращение Белло в господина Белло, и про обратное превращение, и про голубой сок, и про дневник прадедушки, в котором написано, что этот сок много-много лет назад изобрёл её отец Мельхиор. Она слушала молча, иногда недоверчиво качая головой. А когда я закончил, сказала:
— Даже не знаю, верить тебе или нет. Правду ты говоришь или просто у тебя буйная фантазия. Но пёс твой и правда ведёт себя поразительно. Совсем не так, как обычные собаки.
Она встала. Кресло, на котором она сидела, ещё немного покачалось само по себе.
— Теперь давай я расскажу, почему опасаюсь, что отец не будет с тобой разговаривать, — сказала она, подойдя к этажерке за пачкой сигарет и коробком спичек. Потом вернулась в кресло.
— Началось это, когда умерла мама — восемь лет назад, — стала рассказывать она, закуривая. — У отца пропал всякий интерес к фабрике, и он передал фирму коллегам. Следующим номером он переселился из нашей квартиры в башню. Ты наверняка её заметил. Там он с тех пор и живёт.
Она опять встала и направилась к этажерке за пепельницей.
— Он что — и спит в башне? — спросил я.
— Да, там и спит. В башне три комнаты. Не рядом, а одна над другой. Из верхней он сделал спальню, в нижней — его бывшая лаборатория, а в средней он целыми днями сидит над бумажками и пишет формулы. Ты себе представить не можешь, как выглядит его комната. Повсюду кипы бумаги, и в этом ворохе попадается то полбулочки, то засохшая оладья. Ни стола, ни стульев уже не видно — погребены под ворохом бумаг. Но убирать он мне не разрешает: видите ли, это нарушит порядок в его вычислениях. И беспокоить его тоже нельзя. Визитов он на дух не переносит, — она нервно затянулась, — даже если приходит родная дочь!
— А откуда у него там, в башне, еда? — спросил я.
— Знаешь, он отлично устроился, — горько сказала она. — Проложил провод. Нажимаёт в башне на кнопку, у меня в кухне раздаётся звонок. Один звонок означает, что можно нести завтрак. Два звонка — «Обед, пожалуйста», три звонка — «Самое время поужинать». Еду он обычно забирает прямо у дверей.
— Значит, вам приходится с едой подниматься по наружной лестнице? А если дождик? — спросил я.
Она улыбнулась.
— Нет, это не обязательно. Из моей квартиры есть дверь прямо в башню. Но папа запирается изнутри и открывает задвижку, только когда я приношу еду. Бросит мне «спасибо» — и опять запирается.
— Не очень-то хорошо со стороны господина Мельхиора, — сказал я.
— Ещё бы! Как я не ругалась с этим привередой! Но он упёрся. Я даже пыталась поставить ему ультиматум — не кормить. Сказала, пусть выбирает: или будет есть со мной за столом, или останется без еды.
— И что?
— Выбрал вариант «без еды» и целый день ничего не ел. Не могу же я морить голодом родного отца, да ещё пожилого. Так что на следующий день опять принесла еду под дверь.
Она погасила в пепельнице недокуренную сигарету и спросила:
— Кстати, как тебя зовут?
— Макс, — ответил я. — Макс Штернхайм.
— А какой у тебя отец? — поинтересовалась она.
— Мой папа? Ну… он разговаривает со мной. Он меня любит, — сказал я. — И я его, конечно, тоже.
— Мой отец вообще-то тоже всегда разговаривал со мной. Он был очень ласковый. Но когда умерла мама, его это совершенно выбило из колеи, — объяснила она. — И зачем мне отец, которого я практически не вижу и которого надо обслуживать, как падишаха!
— А чем он занимается? Что он считает в башне? — спросил я.
— Говорит, ещё чуть-чуть — и он откроет универсальную формулу теории всего, — отозвалась она.
— А что такое теория всего?
— Я тоже об этом спросила. Сказал, объяснит мне, когда откроет формулу.
В эту минуту затрезвонили в дверь.
— Опять гости? То не видишь целыми днями ни души, а то два гостя за одно утро, — сказала она, подходя к двери.
Я тоже встал и выглянул в коридор. Было у меня подозрение, кто это мог звонить так долго и громко.
Это и вправду оказался Белло, он встал на задние лапы, а правой передней жал на звонок. Наверное, хотел напомнить мне, что я обещал скоро прийти.
— Макс, иди сюда, ты только посмотри! — позвала она. — Твой пёс звонит в звонок! Так я скоро поверю, что твоя фантазия — это правда.
И она обратилась к Белло:
— Хватит звонить, Макс сейчас придёт. Нам надо ещё кое-что обсудить.
Пёс сразу же убрал лапу с кнопки, опустился на все четыре лапы, а потом сел у дверей.
— Белло, я уже скоро! — крикнул я ему и вернулся за ней в гостиную.
— Ну вот, теперь ты всё знаешь, — сказала она. — Я бы с удовольствием помогла. Только не знаю как.
— А что если просто подняться по наружным ступенькам и спросить, не пустит ли он меня? — предложил я.
— Попробуй, конечно, — сказала она. — Только он не откроет.
— Но попробовать-то можно. Мы пойдём вместе с Белло, — решил я.
— Удачи тебе! — сказала она.
— Спасибо, — ответил я и вышел на улицу, где меня заждался мой Белло.
В башне господина Мельхиора
Мы поднимались по лестнице, и я рассказывал Белло:
— Господин Мельхиор живёт в башне, на самом верху. Его дочь думает, что он меня не впустит. Но я всё-таки попробую войти!
Пёс кивнул.
Дойдя до верха, я постучал. За дверью не послышалось ни звука, и мне никто не открыл. Может, господин Мельхиор так увлёкся вычислениями, что не слышал, как я стучал. Я постучал ещё раз, сильнее, уже по-настоящему — кулаком. А Белло громко залаял. На этот раз дверь открылась, выглянул старик и спросил:
— Это что ещё за шум? Чего тебе надо?
Совершенно точно это был господин Мельхиор. Седые нечёсаные волосы торчали во все стороны, круглые очки сползли почти на кончик носа, и к тому же в них отсутствовало левое стекло. На нём был лабораторный халат — когда-то белый, а теперь заляпанный спереди большими цветными пятнами. Точнее сказать, заляпанный сзади, потому что халат он, кажется, надел задом наперёд.
