Коллектив авторов - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад
– Что она теперь делает? Эта Лючия? – спросила я.
– Вернулась в Италию. Вроде как.
– А вы знакомы с ее дочкой?
– С дочкой? – Подруга задумалась. – А, да, у нее же была дочка, чокнутая. Лючия всегда за нее волновалась… Дочка эта вечно моталась по каким-то странным местам – Мачу-Пикчу, Катманду.
– Она красивая, эта дочка? – не отставала я.
– Красивая? – переспросила подруга. – Ну так, симпатичная на свой лад. Очень нервная, породы в ней слишком много… как у здоровенной афганской борзой, знаешь, которые дрожат все время.
Тут моя подруга что-то сказала о другом нашем друге, общем и таком близком, что мы часто ездили с ним в отпуск вместе с семьями. Оказывается, этот друг тоже был соседом Лючии. Он тогда жил на ферме, только с другой стороны, и как раз в то лето… может, и в те выходные был там.
– Вы не знали? – спросила хозяйка.
Откуда же мне было знать? Разве я могла тогда понимать, что два посланца из будущего были прямо за забором, пока я валялась без сна в сарае Лючии? Интересно, часто ли наше будущее вот так стоит за стеной и легонько стучит нам – слишком тихо и вежливо для наших расстроенных чувств? Меня захлестнуло страстное желание протянуть руку в прошлое и сказать той несчастной девчонке: все вокруг – сплошные вещественные доказательства того, что твоим горестям придет конец. Ты непременно спасешься, хотела сказать я, но не волевым усилием. Как умная Гретель, которая притворилась, что не умеет обращаться с печкой, попросила ведьму показать ей, что делать, и сама засунула в топку злую старуху. Гретель спасло само время, даже больше – его неумолимость, невозможность хоть чему-либо на свете оставаться неизменным.
Только я – то есть девушка, которой я тогда была, – конечно, не слышала этого. Голова у нее была забита мяуканьем кошек или мышек. Попытаться сказать ей что-то – все равно что вскочить с кресла в опере – как раз когда эти ангельские голоса молят о попутных ветрах и спокойном море, а ты машешь руками и кричишь певицам: «Не парьтесь, никакого плаванья не будет, вам нечего бояться, кроме собственных дорогих-любимых, переодетых албанцами!»
***«Хансель и Гретель» я написала, так сказать, задним числом. «Правдивая» часть этой истории – ужин с друзьями, за которым хозяин рассказал о художнице, жившей когда-то в лесном доме на соседнем с ним участке, и у меня в памяти внезапно всплыл давно забытый несчастный день, который я провела в доме той женщины двадцатью годами раньше. Реальная художница совсем не похожа на ту, что описана в рассказе, да и я не похожа на свою героиню, и моя жизнь тогда была другой. Однако «Хансель и Гретель» были и остаются «Ханселем и Гретель». В ту минуту, когда я думала о ведьме в лесу, о злополучной парочке, о природе случившегося со мной озарения, я прекрасно понимала, с какой сказкой имею дело – и даже почему. Мне осталось только заменить брата с сестрой на несчастливых молодоженов. Тогда я без конца слушала трио Моцарта, и естественно, оно стало главной звуковой дорожкой для логова моей ведьмы. А потом, как это часто бывает, я и опомниться не успела – в рассказ попали албанцы.
– Ф. П.
Нил Ла Бьют
А кудри как золотая пряжа
Перевод с английского Анны Веденичевой
Германия. «Румпельштильцхен» братьев Гримм
Я вернулся.
Вернулся, и ты знала, что так будет. Знала. Разве нет? Знала, конечно, нечего так на меня смотреть, ты прекрасно знала, что когда-нибудь… ну, неважно. Я здесь, так что надо начинать, начинать разбираться. Ну давай, покричи, поплачь, может, тебя вырвет сейчас – меня это не остановит, мне вообще все равно, точно тебе говорю. Вообще. Ты все это заслужила, да, заслужила, вот и получай. Это судьба, карма или как там еще ее называют. Кисмет? Помню, был такой спектакль или как там, мюзикл, что ли, но слово все равно значит то же самое. То, что происходит, должно произойти, и никуда не денешься. Это случится. Бац и все. «Мгновенная карма» – так, кажется, Леннон это называл? Нет, не диктатор, а тот парень из «Битлз». В песне у себя. Да? Он пел: «Она тебя настигнет», – и это, блин, чистая правда. Настигнет, не сомневайся – вычислит, где тебя искать, не пожалеет времени – и бац! Не успеешь пискнуть, схватит за горло и поимеет. Это правда, красавица моя. Тебя сейчас поимеют. Сегодня, сейчас, в эту самую минуту. Или секунду, или что там еще. Тебя сейчас поимеют. Я поимею.
У тебя такая удивленная рожа, что можешь не притворяться. Не прикидывайся, будто к этому готова, ничего ты не готова. Ни капли. Я свалился тебе на голову, как гром среди ясного неба, как они любят выражаться, из ниоткуда, как ангел мщения – не знаю, точная ли это аналогия, но ты понимаешь, – я вернулся, и тебе это как петля на шею. Крепкая такая петля, ты и не знаешь, что делать, что сказать, сидишь тут на скамейке, разинув рот, и пялишься на меня. Ниче себе! Я все-таки застал тебя врасплох, а? Конечно, ты знала, что я могу нагрянуть, и все-таки не ожидала. Сегодня-то, а? Слушай, не буду врать, мне это ужасно нравится. Прямо кайф, честно-честно, да ты и сама понимаешь, наверно. Просто класс видеть, как ты тут пыхтишь и потеешь. Ага. В самом деле. Блин, если б я знал. Если б я только знал, до чего это просто – лопнуть твой мирок, как мыльный пузырь, расколоть его с треском прям у тебя на голове? Но откуда же мне такое знать. Заранее ничего не скажешь, вот в чем дело. Ничего не узнаешь, пока не пойдешь и не сделаешь, а теперь, глядя тебе в лицо, я вижу, как важно все, что сейчас происходит – вот сейчас, в этот момент, когда мы тихо сидим посреди парка, пока твоя дочка на качелях качается, и все вокруг радуются жизни. Если бы ты могла заорать, достать пистолет, даже убить меня, пырнуть ножом и закопать вон в тех кустах, ты наверняка б так и сделала. Я это прекрасно понимаю. Ты бы меня убила. И если честно, на твоем месте я б и сам так поступил, может, влезь я в твою шкуру, в твои туфли или как там еще это называют. Может, я тоже хотел бы тебя уделать. Да я и в самом деле хочу, даже на своем месте, глядя сейчас тебе в глаза. Я действительно хочу тебя уделать в некотором смысле… и сейчас уделаю. Ага. А ты как считала?
Ты вообще думала тогда, столько лет назад, когда первый раз меня увидела – когда выбрала меня из толпы школьников на физкультуре, – ты хоть представляла, к чему это может привести? Ни за что не поверю, ну? Да нипочем на свете ты б, вероятно, так не поступила, я вот что считаю. Похоже, так и есть, потому что оно тебе надо было б? Сечешь? Да-да. Так и есть. Ты б не стала. Но нет, как же, мне ж полагалось быть примерным мальчиком, делать все, что ты скажешь, кивать, когда спрашиваешь, и так оно все б и катилось.
Просто, как апельсин, – есть такое выражение. Моя мама до сих пор так говорит иногда, очень точно сказано, поэтому им и пользуются, поэтому я сейчас его и употребил. Потому что это правда. Ты хотела мною попользоваться, а потом избавиться от меня – да так, чтобы я даже не подозревал. Просто, как апельсин. И у тебя получилось, честно говоря, ты выиграла приличное время. Разве не так? Очень приличное время. Всего семь месяцев назад я принял меры, и все эти годы, дорогая моя, пробег был приличный. Хороший такой, долгий пробег. Да не трясись ты так, ты все провернула вполне удачно, а это уже что-то. Слушай, я никому не собираюсь рассказывать, в самом деле не буду, да и кому такое расскажешь? Кому, а? То есть, я хочу сказать, кто вообще поверит?
То, что ты черная, – это неплохо, мне всегда нравились черные. Ну, не обязательно прям черные, но темнокожие. Смуглые девушки и все такое прочее. Ты и была такая, редкая птица для нашей школы, да? Ну конечно. В городе о тебе терли, интересная штучка такая, наверняка мужчины у тебя на работе – учителя, тренеры, всякие администраторы – считали тебя девушкой экзотической, которую стоит склеить в холле. Да и клеили наверняка. Я точно знаю, потому что видел тебя оттуда, где сидел в учительской, ждал, когда на меня опять завуч наорет. Не помню, как звали этого идиота. Да и не важно, несколько лет назад он сдох от рака – какого-то очень нехорошего, то ли кишечника, то ли мозга, – и мне было по барабану, когда я услышал. Может, даже порадовался про себя или там улыбнулся. Пусть не мгновенная, но карма. Только ты со всякими придурками не разговаривала, дорогуша, ты ведь была уже замужем, уже упакована в отношения по всей форме, так что сама выбирала – вот и выбрала меня из толпы, может, не на физкультуре, а в той же учительской, если вдуматься, решила, что это буду я. Я стану эдаким полезным экземпляром, парнем для игр и безудержного отрыва. Нет, ты тоже мне помогла, я знаю, дала мне веру в себя, подтолкнула к учебе, даже к поступлению в колледж, и я это ценю, правда-правда, но в то же время ты дала понять, что я твой. Тот, кого ты хотела бы видеть рядом, если б не муж, если бы жизнь сложилась иначе. Если бы, если бы. А я тебе верил, я охотно хавал любую твою туфту, хавал и не давился, улыбался тебе в коридорах, на стадионе, каждый вечер, когда ты уезжала домой на своем грязном желтом «жуке». Верил тебе и любил тебя, там, в средней школе Западной Долины, я отдал тебе без остатка свое мелкое подростковое сердечко и с тех пор уже никогда так не поступал, ни разу, ни с кем. Никому-никогда-ни-за-что, потому что доверие кончилось, испарилось так же, как ты, когда на следующий год ты свалила в другую школу, прошептав «это ни к чему не приведет» и «там для меня серьезные перспективы», – и… будто тебя и не было вовсе. Следы, как от самолета в небе, остались только в пустом кабинете (нового консультанта из твоей породы взяли из-за сокращений только у меня перед самым выпуском). Остались твои стол и стул, одни в темноте, туда я обычно и обедать ходил, пока не поймали и не вышвырнули, – и больше ничего от любви, от нашего волшебного времени. А любовь была, разве нет? Настоящая, вечная любовь. Была-была, клянусь. Посмотри мне в глаза, скажи, что ты меня тоже любила, и я тут же уйду, можешь быть спокойна, сиди да смотри за дочкой, как она тут играет на солнышке, я тебя больше не побеспокою. Ну скажи хоть раз, только по правде, вот сейчас скажи, пока сидим. Ну давай. Я тебя прошу.
