Игорь Малышев - Дом
Домовой разогнулся и снова стал сгорбившись расхаживать вокруг лошади, убаюкивающе бормоча что-то на непонятном языке. Та вначале следила за ним мокрыми глазами, потом веки её отяжелели, стали опускаться и она словно бы задремала. А Фома кружил и кружил, становясь всё более похожим не то на волка, не то на ежа. У Вани отчего-то начало двоиться в глазах. Он тряхнул головой и тут домовик взвился, закричал диким хрипящим голосом, вскинул руки со скрюченными пальцами, ставшими вдруг похожими на огромные хищные когти.
— Вар-вар-вар! — вопил он, мечась по стойлу.
Ваню, как волной отбросило от стены. Он шлёпнулся наземь, но тут же вскочил и снова припал к заветной щели. Лошадь дёрнулась, заржала беспомощно и жалобно, засучила по полу копытами, пытаясь встать.
— Ага! — снова закричал Фома. — Забрало! Ну, лови, поспело!
Лошадь захрипела, замотала головой. Конюшню наполнил горький запах боли. Во все стороны полетели клочья пены и пота. Одна из капель попала Ване на губу, он почувствовал во рту острый жгучий вкус. Мальчик стоял не в силах пошевелиться и окаменело смотрел на то, в каких мучениях рождается на свет ещё одна маленькая жизнь. Ему стало страшно, что Красава, колотя копытами по полу, может зашибить домового и он еле слышно прошептал:
— Осторожно…
Фома повернулся к нему и заорал:
— Что стоишь, колода? Беги, зови всех! Красава жеребится!
Ваня испуганно кивнул и пулей вылетел из конюшни. Прыгая через две ступеньки, он взлетел на крыльцо, распахнул дверь.
— Красава жеребится! Красава жеребится! — кричал он, бегая по дому в поисках папеньки.
Тот выскочил из спальни заспанный, наспех одетый, в шлёпанцах на босу ногу. Из кухни выглянула встревоженная маменька, за ней кухарка Наталья.
— Что за шум? Кто рожает? Где? — не мог взять в толк отец.
— Красава жеребится! — остановившись перед ним, снова закричал Ваня. — В конюшне. Бегите в конюшню.
— Господи, да не кричи же так. Всех насмерть перепугал, — сказал папенька и побежал к Красаве.
Вскоре измученная лошадь разрешилась маленьким вороным жеребёнком. Он лежал в сене слабенький и мокрый, подслеповато водил по сторонам смешной головёнкой, пытаясь найти сосок с молоком. Лошадь осторожно вылизывала его, временами останавливаясь и изумлённо глядя на своего первенца, словно не веря своему счастью.
— Вот, вот сюда, глупыш, — папенька, улыбаясь, ткнул жеребёнка в чёрный, набухший сосок на животе роженицы.
Затем отец вытер со своего красивого лба капли пота, щурясь посмотрел на солнце, заливавшее конюшню ярким светом сквозь настежь распахнутые ворота. Глаза его сияли радостью.
— Вот так-то! — весело сказал он Ване, глубоко вздохнул и засмеялся. — А теперь не грех и водочки выпить. Такое дело сделали!
Тут откуда-то появился конюх. Маленький, косоглазый, с набившейся в волосы соломой, он радостно заюлил, причитая тоненьким испитым голоском:
— Ахти, радость-то какая! Разродилась-таки, ненаглядная наша. Вот радость-то несказанная! А, Арсений Лександрыч? — он угодливо заглянул в лицо папеньке. — С прибавлением вас в хозяйстве.
Конюх старался говорить в сторону, но по конюшне всё равно пошёл тяжёлый запах перегара. Кусай недовольно всхрапнул в своём стойле. Отец нахмурился и с отвращением посмотрел на негодяя.
— Ваня, иди домой, — сказал он, тяжело глядя себе под ноги.
Мальчик увидел, как на виске у папеньки червячком проступила и запульсировала синяя жилка, что означало крайнюю степень гнева, и послушно вышел из конюшни.
— Скотина, — услышал он позади сдавленный голос отца. — Лошадь третий день мучается, а тебе хоть бы хны, всё пьянствуешь.
— Как можно, Арсений Лександрыч. Всё время тут. Неотлучно. Только на один секунд отошёл… Ей-богу…
— Выгоню к чёртовой матери!
— Помилуйте, Арсений Лександрыч. Как можно… Один секунд всего-то… Дети у меня… Отец родной, заставь век бога молить…
— Так тебе и надо, — безжалостно думал Ваня, поднимаясь по ступенькам крыльца. — Хорошо бы ещё крапивой тебя высечь, — и он несколько раз махнул в воздухе рукой, показывая, как надо бы высечь бездельника.
Фома в это время сидел в саду под старой вишней. Прислонившись к шершавому стволу, он мял в руках кусочек вишнёвой смолы и курил трубку.
— А всё ж таки лучше вишнёвой смолки нет, — сказал себе домовик, затем, не торопясь, выбил трубку о лежащий рядом камушек, засунул янтарный шарик в рот и, довольный, принялся жевать. Сверху сквозь суетливую листву проглядывало знойное летнее небо, по которому неторопливые и величавые плыли белые башни облаков.
Ветки вишни были сплошь усыпаны созревающими ягодами. Домовой одобрительно заворчал:
— Блюдёт сад Голявка. Не обманул. Давно такого урожая не было. Видать, моль повывел. Живёт хозяйство. Порядок.
Фома вспомнил жеребёнка, улыбнулся и блаженно зажмурился.
— Славно сработано, — сказал он, но вдруг лицо его помрачнело, он выплюнул смолку и решительно поднялся на ноги. — Эхе-хе… Про тебя-то, дружок, я и забыл совсем.
Фома нашёл «дружка» на чердаке конюшни. Тот безмятежно спал. Домовой раскидал пыльное прошлогоднее сено и извлёк на свет пересыпанного травяной трухой местного конюшенного по имени Копыто. Это было небольшое, туповатое и недоброе существо с лицом, в котором, как и у всех конюшенных, было что-то лошадиное. Едва достав бездельника, Фома тут же вцепился ему в редкие, грязно-рыжие волосёнки и принялся возить по сену.
— Ты будешь своё дело знать или нет? Сколько я тебе повторять буду? Чуть лошадь не уморил, трутень плесневелый. Вот я тебя поучу жизни.
Копыто верещал визгливым голоском, пытаясь оторвать руки домового от своих волос, но тот вцепился намертво.
— Кудри выдерешь! — истошно голосил конюшенный. — Отпусти, навозник! Отпусти, бешенный!
— Ах ты лаяться вздумал! — закричал Фома и принялся таскать лентяя пуще прежнего.
Через некоторое время, утомившись, домовой отпустил провинившегося.
— Ну, плешивец, смотри у меня! Ежели за лошадьми и дальше догляда не будет, я тебе последние волосья повыдергаю. Отвечай, будешь дело своё исполнять как надо?
Копыто, держась за спасённую мочалку немытых волос, нехотя буркнул:
— Буду.
— То-то, — сказал грозный домовой и пошёл с чердака.
— Ну погоди, Фомушка, попомнишь ты меня, ох попомнишь, — тихонько проговорил ему в спину конюшенный и сверкнул косым глазом.
В доме услышали доносящийся со двора шум.
— Что это? — спросил Ваня Наталью — кухарку и горничную в одном лице, а ещё растрёпу, певунью и сказочницу.
— Должно быть, кошки в конюшне подрались, — ответила та, доставая из шкафа тарелки к обеду. — Как бы Красаву не напугали.
Наталья сняла с кастрюли крышку, помешала варящийся суп. Ваня потянул носом, пахло так вкусно, что у него даже в животе заурчало. Он покраснел и смутился. Кухарка, не заметив Ваниного смущения, вдруг радостно загомонила:
— А Арсений Лександрыч наш каков! Раз — два и роды у Красавы принял! Будто всю жизнь тем занимался. А конюха как отчитал! Ты, говорит, дурак и пьяница, гнать тебя надо. Оно и правда, выгнать бы его. Куда его держать такого негодного?
Она хохотнула и вдруг тут же, как часто с ней бывало, сменила радость на грусть:
— Выгнать оно, конечно, дело нехитрое… — задумчиво сказала она. — Да ведь детишек у него, у пропойцы, четверо. И все мал-мала-меньше. Да ещё жена бабьими хворями мается. Пропадут ведь, с голоду помрут… Эх, вот ведь жизнь…
И мальчику вдруг стало ужасно стыдно, что он хотел высечь пьяницу конюха крапивой. Он снова покраснел и быстро, чтобы не заметила Наталья, вышел с кухни. А кухарка, нахмурившись, смотрела куда-то за окно и покусывала губы. Впрочем уже через минуту, она, большеглазая и живая, весело напевая «Поду ль, выйду ль я да…», проворно внесла супницу в столовую. Наталья всегда легко переходила от смеха к печали, а потом снова к веселью. Ничто не могло заставить эту девушку грустить дольше, чем нужно слезинке, чтобы скатиться по её румяной щеке к высоким упрямым скулам.
Ночью Ваня долго не мог заснуть. Всё ворочался с боку на бок, вспоминал прожитый день, думал, как там жеребёнок. За окном, словно огромная невидимая река, шумел ветер. По небу неслись растрёпанные вереницы туч, сквозь которые проглядывал яркий лик полной луны. Тревожно шуршали деревья и травы в саду. На душе у Вани отчего-то стало беспокойно. Он сел в кровати, подпёр голову руками и стал смотреть на улицу.
— Жеребёнку в конюшне страшно, наверное, — подумал он. — Темно, ветер воет, а он такой маленький.
Ему вдруг ужасно захотелось отправиться на конюшню, посмотреть, всё ли там в порядке, хорошо ли Красава заботится о малыше, достаточно ли мягкая у него подстилка, не открыты ли ворота, не задувает ли в стойло холодный ветер. Он вспомнил тоненькие ножки жеребёнка с полупрозрачными копытцами, робкие и смешные движения его хвостика, мокрую шкурку, и беспокойство стало почти невыносимым. Если бы он не боялся, то обязательно вылез в окно и пробрался на конюшню, но ветер завывал так тревожно, листья черёмухи шептались так предостерегающе, что Ваня не решился бы даже закрыть форточку.
